Дойна Галич-Барр - Колокола и ветер

В поиске ли она или в обретенной радости, и зовется ли та красота, что спасет мир, любовью?

Думаю, я еще не способна и не готова принять ни душевную связь, ни жажду открытия и встречи. Я не говорю об экстатическом слиянии двух тел, о прикосновении к коже, которое вызывает в теле, в этой бренной плоти, дрожь. Я говорю о слиянии душ, которые не могут разлучиться. Поиск многих ответов побуждает размышлять об идеях и делах, которые обычно мы пытаемся вытеснить. Здесь, в тишине, здесь, где нет грязи, в воздухе, где разносится лишь звон колоколов и зов птиц, я растворила свое добровольное изгнание. Так будет, пока я не найду решение, которое не ранит ни меня, ни других.

Несколько раз я объясняла вам это, когда вы удивлялись и спрашивали, почему я, такая молодая, отступилась от жизни, заперев себя в отдаленном монастыре. Вы смотрели на меня так, словно я не от мира сего, словно я ожившее лицо с какой-нибудь картины Рембрандта, явившееся в наш век, и мне суждено в музыке – особенно Сибелиуса – понять себя, мир и вас. Слова не раскрывают человека, а выбор музыки, которую мы слушаем, реакция наших тел и чувств, нашего сердца больше говорят о том, кто мы и чего жаждем, чем о том, какие мы. Возможно, именно поэтому вы избрали молчание, и на него может опереться исповедь моей души.

Если применить ваши критерии, я могу заключить, что вы человек верующий – быть может, больше, чем я, которая ходит в церковь. Значит ли это, что вашему творчеству нужны тишина и одиночество, бегство от всех, кто вас окружал, что вы стремитесь проникнуть в иные судьбы, когда так сосредоточенно рассматриваете мои работы? Мы тонем в музыке, она сближает нас, как в прамистерии, ибо все тайны, все пределы отступают, когда мы слушаем ее. Все прочее о вас, как о человеке, для меня туманно, словно тень лица.

Может быть, пока я не готова узнать о вас больше, хотя иногда хочу этого. Но вы, дорогой друг, мало знаете о любознательности, она не безгранична. Надежда на то, что вы хотите меня спровоцировать, чтоб я думала о вас, может превратиться в иллюзию. А что, если я вам не помогу и не открою вашей сути? Как вы соберете себя воедино, как одолеете свой внутренний разлад?

Мне страшно вас узнать. Я знаю, эти встречи и разговоры продлятся недолго и ни к чему не приведут. Боюсь, что молчание вас затопит, овладеет вами и страдание поселится в ваших нотах. Молчание не созидательно, оно обманчиво.

Вы во власти музыки и ее сочинения, все прочее подчинено совершенству ваших интересов. Может, поэтому я с вами так искренна и открыта. Ведь вы не принадлежите мне.

Знаю, что вы духовно связаны с Сибелиусом, больше, чем с другими композиторами, вероятнее всего – из-за его образа жизни. У него было громкое имя, он был популярен в Германии, еще больше во Франции и в Америке, но охотней всего пребывал в своем имении под Хельсинки. Во мне Сибелиус пробудил стремление открыть, кто я, что я на самом деле чувствую, помог вспомнить то, что скрыто в недосягаемой глубине подсознания, которое не открывает своих тайн до конца, но мощно воздействует на наше поведение, понимание фактов, истории и нашего взгляда на мир.

Реальность, о которой нам сообщает наше подсознание, приходит из непроницаемой тьмы и, может быть, поэтому всегда неопределенна, содержит много неясностей, пропусков, темных мест, иллюзий, неправд – оставляет нас встревоженными и неуверенными. Мы никогда не знаем, что есть истина, а что обман. Может быть, подсознание защищает нас, помогает привыкнуть к истине, уменьшая страх и вытесняя болезненную реальность того, что происходит, помогает не впасть в еще более глубокое отчаяние и душевную слабость, ведущую к хаосу.

Часто мы идем по жизни, обманувшиеся и слепые, уверовав, что понимаем человеческие отношения и знаем людей, которых любим. Этот самообман и ложь снижают беспокойство, неудобство и неудовлетворенность, отдаляют разрыв связей и встречу с болезненной истиной.

Открытие истины вносит бурю в омут жизни, рассеивает и уничтожает нашу веру в себя, в то, что существует любовь. К примеру, осознание того, что отношения в браке были мнимыми, а было только сокрытие лжи и тайны в страсти, часто приводит личность в душевное состояние губительной паники, тяжкой обманутости: доверие утрачено, эмоции нестойки – хочется, чтоб все прошло, как дурной сон.

Когда вы осознаете детали скрытой истины, ваша реакция даже не важна, поскольку все тайное уже случилось, уже прошло. Остается только чувство, что вы в этой связи были случайным прохожим, но и это тоже не важно, ибо и это – прошлое.

Так было со мной в браке с Андре, чья жизнь мне открылась лишь незадолго до его смерти. Сознание того, что он всю жизнь был судьбой связан с Дельтой, не давало мне права на гнев. Было бессмысленно сердиться на того, кого больше нет, осталось только ощущение, что я ранена. Все, что я могла (так оно и было), – пытаться понять, что же произошло, пытаться в любви, которая началась как измена, хотя и не была ею, пока мы любили, найти оправдание. Ведь истина и жизнь – части разных иллюзий.

К чему ожесточаться, когда человек, которому ты принадлежала, мертв? Вместо спора и диалога остается только тайна. Игнорировать ее, хотя она доверена мне во имя любви, значило бы впасть в летаргию – этого я не хотела. Я не могла ножом вырезать память, уничтожить все, что испытывала к нему, – нежность взаимного уважения, повседневное внимание, не могла забыть красоту его тела, разговоры, которые обогащали душу и мысль, – потому что этим я бы и себя убила.

Моя тревога и бессонница доказывают, что я все еще люблю его, понимаю и буду пытаться не оправдать его, а исполнить все, чего он хотел от меня, даже похоронить его в Эфиопии рядом с Дельтой. И отыскать их дочь. Поверьте, когда я перевезла его тело в Эфиопию и погребла их вместе, я тоже частью своей осталась в той могиле. И дала обет, что найду Андреяну и привезу ее сюда, где они упокоены друг рядом с другом.

Дельта была тайной, которую Андре всю жизнь скрывал от меня. Любовь к Эфиопии, ее мистическим монастырям и сокровенной легенде была предлогом, чтобы вернуться в детство, которое заворожило его в далекой и прекрасной стране. Он придумывал поводы, чтобы посетить святую Лалибелу, на самом деле желая только одного – вернуться туда, где он был с Дельтой. Андре в действительности никогда не вел изысканий в Аксуме, чтобы найти спрятанный там, по преданию, заветный ковчег. Он просто беспрерывно возвращался к себе. Теперь я знаю: он покидал Америку не потому, что ее не любил, и меня он не покидал. Просто возвращался в Эфиопию, чтобы понять, что же он потерял. Он рассказывал мне о мистериальной сцене в священном городе Лалибела, когда священники несли на головах копии каменных скрижалей с десятью Моисеевыми заповедями, и искренне переживал, что мы не были вместе там, в средоточии мистических энергий. Из страха меня ранить он не поверял мне своей прежней жизни, от которой не мог освободиться, ибо ему и не нужно было освобождаться. Я поняла это, только перенеся прах Андре – согласно воле его – в Эфиопию, когда небесный звук колоколов ближней старой звонницы объял меня и устремился к Желтому Нилу. В этом звуке тоска и дрожь постепенно угасали, уступая место смирению.