Ричард Фланаган - Первое лицо

Фигня это все, сказал Рэй.

Он прислонялся к длинной, доходившей до груди бетонной кадке для цветов. К ней крепился лист алюминия с трафаретной надписью «ИЗДАТЕЛЬСТВО ТРАНСПАС» и прославленным логотипом – стилизованным изображением выпрыгивающего из воды белого кита.

Я объяснил, что Хайдль опять сидит на телефоне.

От резких, беспорядочных порывов ветра у меня саднило лицо. День пропитался запахом мокрого камня. Наверное, раздавались какие-то звуки, но я их не помню. Разве что отдаленный шум транспорта. Но может, и нет. Место было такое, где ничто не способно произвести впечатление – ни шум, ни тишина.

Ну что ж, сказал Рэй, на сей раз мы добрались до Австралии, не подвергая себя смертельной опасности.

Я, австралиец, ничего, по сути, не знал об Австралии, поскольку родился и вырос в Тасмании, о которой вообще никто ничего не знает, и менее всего – тасманцы: для них Тасмания – неизбывная тайна. Мельбурн, по собственным оценкам (которых другие не разделяют), – город самоуверенный, великий город, полагающий, что родился он в результате золотой лихорадки, а не благодаря переселенцам с мыса Ван-Димен, которые вторглись сюда за несколько лет до открытия золотых месторождений и прославились тем, что батальонами смерти обрушивались на тасманскую границу, выслеживая оставшихся в живых тасманских аборигенов, чтобы зверски убивать их по ночам у костров.

По мнению некоторых тасманцев, Мельбурн похож на Тасманию, только больше размерами, но сейчас это казалось мне такой же нелепостью, как утверждение о том, что Тасмания похожа на Нью-Йорк, только меньше размерами: столь же верно и столь же глупо. На самом деле глупостей в мире полно, однако без них у нас не было бы тем для разговоров, правда? Единственная разница между человеком и животным заключается в том, что человек наполняет свой день и всю свою жизнь целой вселенной глупостей, пока к нему не придет единственная реальность, смерть, чтобы положить конец этой чепухе. Теперь я завидую тем, у кого нашли то или иное смертельное заболевание. В минуты же, когда настроен оптимистично, я молюсь об онкологии.

Пойду пройдусь, сказал я.

Битумное дорожное покрытие, черное, сверкающее чистотой, напоминало кухонную столешницу в роскошных апартаментах; бордюры, по-прежнему светло-серые, слегка припорошила свежая цементная пыль, а гальванизированная ливневка светилась серебристым перламутром. После объяснений Джина Пейли, данных при нашей первой встрече, я понимал, что на этих улицах все указывает на процветание страны, что, невзирая на экономический спад, невзирая на ставки по кредитам, нация растет, ну или, во всяком случае, экономика идет на поправку. Экономика обсуждалась повсеместно, она стала подобна Христу Спасителю – люди верили в экономику, как прежде верили в политику, а до этого – в Бога; во время перекуров самые доверчивые обсуждали даже J-кривые и плавающий курс обмена, будто эти слова как-то объясняли их личности и судьбы. Но я, остановившись на перекрестке (и размышляя, не закурить ли мне снова – всего лишь до окончания работы над книгой), осознавал единственную кривую – растущую кривую распоротой кожи на моей правой кроссовке «Адидас Вена». Вокруг раскинулся океан примерно одинаковых улиц, лабиринт, однообразный до такой степени, что я на миг запутался и не сразу сообразил, как вернуться в издательство, которое в итоге оказалось всего в двухстах метрах позади. Я осторожно похромал обратно, продлевая жизнь своей обуви, и попросил у Рэя закурить.

Жесть, сказал Рэй, да тебе сначала нужно заменить тазобедренный сустав, а уж потом брать папироску.

Он наблюдал за игрой в уличный футбол. Рабочий в ковбойской шляпе, получив мяч, останавливался, выпрямлялся, сгибался, подтягивал носки, вспарывал гравий и с торжественным видом давал пас приятелю, а потом бегал вокруг него небольшими кругами, победно потрясая в воздухе пальцем.

Жесть? – переспросил я.

Дерьмо , с расстановкой произнес Рэй. У него была способность произносить одно-единственное бессмысленное слово с загадочной авторитетностью, достойной нобелевского лауреата, излагающего теорию струн.

Что?

Да все, дружище.

Что «все»?

Все, повторил он.

Я понятия не имел, о чем он, но мне вообще редко удавалось его понять.

Сам знаешь, дружище, сказал Рэй, подаваясь ко мне.

Теперь он улыбался, скручивая мне папиросу из своего табака «Чемпион Руби» и глядя сквозь меня, как будто после очередной победы в пьяной драке.

Как пить дать знаешь . Рэй подмигнул.

Протянув самокрутку, он приблизился ко мне едва ли не вплотную – мы чуть не столкнулись лбами. А потом украдкой огляделся и прошипел:

Ему втемяшилось, что его хотят убить .

Мертвым хочется поговорить. О простом, о повседневном. Ночами они возвращаются ко мне, и я их впускаю. Каждому позволяю поболтать. Свободные, как луна, бредущая в настоящей ночи, они рассказывают, что мы наблюдаем, что мы видим, что слышим и трогаем. Бесплотный воздух, написал Мелвилл. Но Зигги Хайдля нет. Рэя нет. Нет и других. В ту пору, еще ничего не написав, я уже знал о писательском ремесле все. Сейчас не знаю ничего. О живых? Ничего. О жизни? Ничего. Вообще ничего.

Это все банкиры, выпалил Хайдль на четвертый день, будто в ответ на мои неотвязные мысли. Это они хотят убить меня.

После смятения, надежд и волнений первых трех дней дело застопорилось. В лучшем случае Хайдль отвечал на мои вопросы досадными загадками, в худшем – был рассеян, а то и совершенно безучастен. Его в основном заботило, как бы вытянуть у Джина Пейли очередную авансовую выплату.

Вас? – переспросил я. Но за что, скажите на милость, вас убивать?

За то, что я сделал. За то, что я знаю. А знаю я много такого, что способно… ну … причинить вред. Известным людям. Облеченным властью.

Говорил он монотонно, завороженный романтикой собственной судьбы, но вскоре, как обычно бывало, его вроде бы посетила мысль, от которой он вдруг оживился.

Как по-твоему, Пейли заплатит мне половину следующей суммы, если ты сейчас предъявишь ему несколько страниц?

Пришлось сказать, что никаких страниц пока нет.

Но разве не в этом твоя задача?

Я помотал головой.

Заполнять страницы? Разве не этим ты занимаешься? А иначе зачем ты здесь?

Я предложил ему рассказать мне что-нибудь из собственной жизни, дабы у меня появилась возможность превратить это в текст, а Джин Пейли смог бы превратить этот текст в какие-никакие деньги.

Хайдль проигнорировал – если вообще услышал – это мое соображение.

Ни один банк не захочет вас убивать, сказал я, только чтобы не прервать нить беседы. Все банкиры знают, что вы в любом случае скоро отправитесь за решетку.