Ричард Фланаган - Первое лицо

Так или иначе, каждая история частично опровергала и частично дополняла следующую. В итоге оставалась пляска россказней, игра с испытанием их на прочность. Тем самым он признавал, что склонность окружающих к самообману, к принятию желаемого за действительное намного превосходит его собственную склонность к измышлениям.

Я не уверен, что он был таким уж искусным лжецом. Ведь рассказанная им история не могла, строго говоря, считаться его историей: основу ее составляли его мании, в которые он посвящал слушателя: АОЧС, «Космопортал», банк «Нуган-Хенд». Великий сочинитель, Хайдль, подобно Господу Богу, был вездесущ и незрим в своем творении. Всем окружающим он неустанно внушал потребность веры. За счет этого он и умыкнул или, если посмотреть с других позиций, получил в дар семьсот миллионов долларов. За ним, как я порой думал, тянулись и более тяжкие преступления. Он ведь откровенно намекал на убийства, хотя мне это казалось сомнительным.

Чего у него не отнимешь – он умел удивлять. Казалось, Хайдль был невеждой, но время от времени он доказывал, что это не так. Как-то раз, когда он пристал ко мне с расспросами о Сьюзи и предстоявшем рождении близнецов, я открыл ему глубоко личные обстоятельства.

Помнится, Хайдль указал, что слово «персонаж» приходит от латинского persona , что означает «маска».

А ведь что такое «персонаж», Киф? – спросил он. Разве не маска?

Его собственная маска, когда он снисходил до того, чтобы надеть ее в моем присутствии, была невероятно унылой, этакой приглаженной личиной обывателя, который любит свою семью и готов прийти на помощь ближнему, добропорядочного гражданина, который своими руками построил империю на фундаменте бескорыстия, трудолюбия и здравой предусмотрительности простого человека из низов, окруженного вселенской глупостью. Для того, кто расставлял эффектнейшие ловушки для других, его собственное изобретение себя самого как унылого обывателя стало одним из самых дерзких достижений.

Я заказал себе пива, выпил его залпом вместе с пеной, вытер губы и, не зная, чем бы еще заняться, приступил к рукописи. Взял первую страницу, положил перед собой и стал на полях переписывать всю книгу. Вкалывал, как привык, работая подручным каменщика, – без радости, но и без досады, без надежды и отчаяния, без амбиций. Сказать мне было нечего, но, как убедило меня знакомство с австралийской литературой, это не всегда является препятствием. Когда слова, стоявшие рядом, складывались в ряды, углы и стены, из них мало-помалу возникало нечто доселе мне незнакомое, отличное от простого нагромождения малозначащих фраз. Кое-где требовалось подбирать и поставлять новые слова и выбрасывать или обрабатывать имеющиеся, но раз от раза, все чаще, приходилось что-нибудь изобретать, и в процессе этого изобретения вызывать к жизни нечто большее, чем просто слова. И постепенно при поддержке непривычного упорства и трудолюбия на поверхность стало медленно всплывать вдохновение, незнакомое, сладостное – от простого труда.

Когда я подошел к стойке за вторым стаканом, бармен полюбопытствовал, чем я занимаюсь. Я ответил.

Писатель, говоришь? – протянул бармен. Ни разу писателя живьем не видал. Но на Джеза Демпстера подсел. Только его и можно читать – это тебе любой скажет.

Я лихорадочно строчил, прервавшись только на ленч, еще пару раз подходил к стойке за пивом и ушел лишь ближе к вечеру, когда в пабе стало прибывать работяг. Дома я приготовил для Сьюзи ужин, но ее подташнивало, и она даже не перекусила. Тогда я перепеленал близнецов, вытряхнул и простирнул один комплект подгузников, развесил белье на просушку и почитал Бо ее любимую сказку про волка и дровосека.

В ту ночь я вставил в уши купленные в аптеке ярко-оранжевые затычки, чтобы не слышать, как скандалят соседи-наркоманы, и заглотил пару полученных от Рэя «колес». Отрешившись от мира, я долго не ложился спать, вбивал в новый файл рукописные фрагменты, которые испещрили всю распечатку, и приходил в радостное возбуждение, когда видел связи и схемы, ранее никак мне не дававшиеся.

Меня не покидало ощущение, что я сбросил с себя обязательства, которые диктовались мне истиной и желаниями Хайдля относительно формы изложения его истории. Да они и прежде были абсурдными. Правду о Хайдле было уже не узнать. И я решил брать пример с самого Хайдля: в меру своих возможностей придумывать правду изо дня в день.

Я поймал себя на том, что пишу свободно, и, хотя слова поначалу приходили как-то криво, они тем не менее приходили, и чем дальше, тем легче, по мере того как я обнаруживал в себе личность без нравственных устоев, способную изображать любые чувства, чтобы одурачивать других. Подобно Хайдлю, я примерял на себя эмоции, носил их, сколько требовалось, а потом переодевался во что-нибудь свежее. На меня снизошли силы божественного вдохновения – для этого потребовалось лишь усвоить, что рассказать о Хайдле вполне можно без его участия. И, освободившись от него, я в конце концов смог рассказать его историю честно, хотя теперь каждое слово было частью мифа. Когда силы меня покинули, я проверил статистику. Оказалось, что за этот день прибавилось 6452 слова.

Теперь до меня дошло, что имел в виду Джин Пейли, убеждая рассматривать отсутствие истории Хайдля как преимущество. Смерть Хайдля развязала мне руки, позволила придать уникальность и узнаваемость тому, кто не обладал ни первым, ни вторым качеством.

Далее последовали дни, затуманенные чашками кофе, жжением в груди и непривычной лавиной слов, которая, как я знал, не бесконечна, хотя поначалу, правда, лишь краткое время, казалась неиссякаемой: я просто позволял одному слову соединяться с другим. Текст танцевал, и не из-за моей целеустремленности, а благодаря небольшим деталям; текст пел, но не в результате моих всепоглощающих амбиций, а лишь в силу простой решимости выстраивать стройные и сильные предложения.

С каждым днем я все теснее срастался с книгой. Не то чтобы она виделась мне великим или хотя бы выдающимся произведением. Такими категориями я не мыслил, не мог мыслить. Если даже я лишился честолюбия – пусть. Это была книга – нечто куда большее, чем все мои прежние достижения. Меня волновало только одно: чтобы это сработало, а если не будет получаться – чтобы я сумел его исправить так, чтобы сработало. Вот и все. Остальное, как я понял, несущественно.

Я не собираюсь хвалиться. Написанное мной о жизни не могло встать в один ряд с Борхесом или Кафкой. Не претендовало на лавры Джойса, который перерывает останки Полидора или Тэббе, чтобы понять, чем занимался Тэббе, когда жизнь выходила за пределы эффектного афоризма. У меня жизнь описывалась как жизнь: как полная катастрофа. А вдобавок, исписывая с небывалой скоростью страницу за страницей, я еще и чинил сломанные кроватки, бегал по комиссионным в поисках дешевых сдвоенных колясок, делал запросы по объявлениям насчет автомобильных люлек для младенцев и как мог избавлял Сьюзи от стряпни и уборки.