Вдребезги

София не помнила, сколько уже находилась в этих стенах – неделю, две, месяц. Не помнила даже, сколько времени прошло, прежде чем к ней начала возвращаться речь.

Это произошло неожиданно. София уже смирилась с тем, что язык ее оставался бесполезен и нем, как-то даже привыкла к этому и оставила попытки объясниться словами. Да и с кем здесь было объясняться? С ее соседями-безумцами? С откровенно скучающим врачом, приходившим на обход? С медсестрами и санитарками? Эти, осатаневшие от тяжелой работы и безнаказанности, как казалось Софии, гораздо легче поняли бы ее, реши она договориться с ними при помощи кулаков. Но однажды ночью ей снова приснился подвал.

То ли прописанные ей успокоительные дали сбой, то ли так действовала висевшая за голым, не задернутым шторой окном огромная пористая оранжевого оттенка луна, но София вновь увидела перед собой серые стены в пятнах сырости, продавленные вонючие маты в углу, а главное – главное! – распростертую на бетонном полу тоненькую фигуру с неестественно вывернутыми руками и ногами, выгоревшие светлые волосы, кончиками касающиеся затоптанной серой поверхности, и медленно расползающееся под ними темно-багровое пятно.

– Боренька! – закричала она во сне. – Боря!

И в ту же секунду проснулась, осознав, что онемелые губы ее шевелятся, а из пересохшего, отвыкшего за долгие дни молчания горла сквозь клекот и хрип вырывается едва различимый шепот:

– Боренька… Боренька…

Скорчившись на продавленной больничной койке, она переждала первые страшные минуты, когда видения были еще слишком живы перед глазами, и сердце болезненно колотилось в грудную клетку. А затем, отдышавшись, осознала вдруг, что время полной немоты закончилось. В палате все спали, и София попробовала осторожно, еле слышно произнести что-нибудь, проверяя, действительно ли к ней вернулась речь.

– Больница, – выговорилось едва-едва, собственный голос прорывался, как звуки радиопередачи сквозь помехи. – Беркант, – вышло уже более понятно. А вот «убить» – прозвучало совсем отчетливо.

Первым ее побуждением после этого открытия было броситься к врачам, потребовать, чтобы ей предоставили адвоката, чтобы выпустили ее отсюда. Но потом пришло сомнение. Она ведь не знала, каковы были планы у Алины. Что, если она платила кому-то из здешних сатрапов, чтобы тот шпионил за ней и докладывал все, что с ней происходит? Что, если, узнав, что она больше не немая, мачеха примет еще какие-то меры, столкнет ее в еще более глубокую яму? Нет, раскрывать карты пока не следовало, лучше было еще понаблюдать за обстановкой. А тем временем постараться сделать все, чтобы речь вернулась к ней в полном объеме.

И София принялась тренироваться. Каждый день, шаг за шагом. Более или менее длинные предложения и фразы все еще давались ей с трудом. София заново училась выговаривать их только поздней ночью, когда никто не мог ее слышать. С личным пространством здесь была огромная проблема, побыть наедине с собой не разрешалось даже в туалете и душе, и потому для подобных занятий оставалась только ночь. И София, убедившись, что все ее соседки уснули и больница замерла в безмолвии, снова и снова через силы выговаривала слова и предложения, с маниакальным упорством следя за тем, чтобы никто ее не услышал, не раскрыл ее секрет. Чем меньше новой информации о ней будет поступать Алине, тем легче ей удастся застать ее врасплох, когда она выберется отсюда. Тем меньше вероятности, что слухи о ней дойдут до Берканта и он сможет предвидеть ее появление. А она еще обязательно появится в его жизни. Дайте только срок.

Так рассуждала София и потому во время врачебного обхода продолжала упорно молчать, разглядывая сидящего перед ней врача как диковинное, но неприятное насекомое.

Как-то утром София привычно зашла в умывалку, где сутулая, агрессивная девица лет двадцати оккупировала одну из раковин и никого к ней не подпускала, грозно рыча. Пациентки, которые не смогли пробиться к другим умывальникам, испуганно топтались вокруг нее: одна тоненько подвывала, другая что-то бормотала себе под нос, пытаясь плечом оттеснить обидчицу. Та же в ответ иногда оборачивалась и клацала зубами.

София однажды уже сталкивалась с этой девицей. Та в тот день и на нее пробовала рычать и щелкать зубами. София для начала отступила, а затем, выбрав удачный момент, когда рядом не было ни больничного персонала, ни более или менее способных связно говорить пациентов, и, подпустив агрессивную поближе, пригнулась и вырубила ее ударом головы в подбородок. Та, визжа и заливаясь кровью, рухнула на пол. София же, под одобрительное мычание запуганных девицей больных, спокойно переступила через нее и вышла в коридор. Вычислить, кто ударил агрессоршу, медсестрам так и не удалось, но та теперь боялась Софии как огня и не пыталась на нее нападать.

Вот и теперь, едва завидев ее, девица, глухо рыча, отошла в угол и уступила ей место у раковины. София наскоро умылась, вышла обратно в коридор и вдруг увидела, что к ней приближается маленькая востроносая медсестра, которую пациентки почему-то именовали Кнопочка.

– Савинова, – окликнула ее Кнопочка, как и весь прочий местный персонал, повысив голос до таких децибелов, словно разговаривала с глухой.

Софии иногда хотелось усмехнуться в ответ и произнести – звонко и отчетливо:

– Я прекрасно слышу тебя, тупенькая розовощекая хрюшка!

А затем с интересом смотреть, как исказится от изумления лицо Кнопочки. Как затрясутся от возмущения у той ее круглые румяные щеки и задребезжит голос. Но она не делала этого раньше, не сделала и сейчас, лишь вопросительно уставилась на медсестру.

– Савинова, идем, – продолжила та. – С тобой доктор хочет побеседовать.

Это было неожиданно. До сих пор врач не проявлял к ней никакого интереса. София не знала, с чем это было связано. С тем ли, что Алина доплатила снулому эскулапу за то, чтобы он не форсировал выздоровление пациентки Савиновой, или с тем, что таково было обычное отношение медика к узникам психиатрического лагеря. Однако факт оставался фактом, до сегодняшнего дня в кабинет к главврачу ее не приводили ни разу.

Теперь она даже с некоторым интересом рассматривала стены этой комнаты, выкрашенные куда более приятной глазу, чем сероватая белизна палат, нежно-кремовой краской, мягкие кресла у стола, сам стол – большой, деревянный, явно не казенный, приобретенный хозяином кабинета на свои средства. Надо же, каким он оказался любителем комфорта! Высокие шкафы с книгами, тяжелые, шоколадного цвета шторы, стопки историй болезни на подоконнике, рядом – какой-то чахлый цветочек в горшке. Все это представляло собой хоть какое-то разнообразие относительно уже примелькавшихся больничных интерьеров.