Ольга Покровская - Вдребезги

© Карпович О., 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

Я стала волком, одержимым запахом крови, я шла по следу изо дня в день – голодная, коварная, беспощадная.

Мне нравилось думать о том, что ты можешь чувствовать. Нравилось предугадывать твои мысли и вместе с тобой ощущать твою панику, твой страх перед сумасшедшим преследователем.

Мне нравилось осознавать, что я смогла нарушить остатки твоего покоя, нравилось знать, что ты потерял сон, потерял дело своей жизни.

Из-за меня…

Я гнала тебя, бедную невинную овечку, по опасному лесу, не останавливаясь, не давая передохнуть, исключительно точно зная, что скоро твои силы иссякнут. Ты сломаешься, упадешь, и тогда я, я опрометью метнусь к тебе, но не стану перегрызать тебе яремную вену, нет, это потом… Сначала я загляну тебе в глаза, эти нечеловечески прекрасные глаза цвета вод Босфора. Всегда непостоянного, всегда меняющегося цвета. От темно-синего до аквамаринового.

Я загляну тебе в глаза еще раз, чтобы запомнить их угасающий блеск навсегда. Чтобы напомнить себе, как я любила тебя. Волчья память бесконечно длинная, и последним прикосновением, последним твоим дыханием я умоюсь, словно чистой росой, и избавлюсь от душного морока последних месяцев.

Я вспомню все и на миг перестану ненавидеть тебя, я прощу тебя, зная, что это конец, я прощу тебя, глядя тебе в глаза, и отпущу тебе все грехи, словно священник на исповеди.

Я никогда не переставала любить тебя, враг мой, бедный мой, порочный ягненочек, и перед смертью я скажу это вслух, произнесу это громко и наслажусь ясным отзвуком этих слов. Я наконец скажу себе и тебе правду. Да, это была я. Да, ты не ошибся. Да, я была беспощадна. Но я не могла иначе. Ты не оставил мне выбора. Ты убил во мне сострадание, ты вернул меня во мрак моего прошлого. Ты убил, еще раз убил в себе Бориса. Ты убил меня. Не пожалел.

И я уже не смогла, понимаешь, не смогла остановиться. Во мне не осталось жалости.

Не осталось ничего из того, что я испытаю в тот момент когда настигну тебя, прижму твою упрямую голову к земле, загляну в твои глаза и… Я обязательно поцелую тебя, Беркант, я поцелую твои уста на прощание, перед тем, как нам перестать быть. Дотронусь сухими губами до твоей шеи, прежде чем кровь навсегда перестанет гулко пульсировать в ней…

…Мой светлоокий друг, единственный ангел, в которого я верю… Я все время ищу тебя, пытаюсь разглядеть среди чужих лиц в незнакомом городе твое лицо. Иногда смотрю в зеркало и вглядываюсь, вглядываюсь в собственные черты до рези в глазах… Когда-то мы были с тобой похожи, а теперь уже, кажется, нет… Я ищу тебя везде, где только можно, и не нахожу…

И тогда я начинаю фантазировать, представляю себе, где ты сейчас, какой ты… Мы так давно не виделись с тобой, и все же отчего-то мне кажется, что ты все время где-то рядом. И однажды настанет день, когда я все-таки тебя найду…

Над весенней Москвой лежала серебристо-розовая зябкая предутренняя дымка. Солнце еще не выползло из-за горизонта, лишь окрасило алым край посветлевшего неба, заиграло на окнах уходящих ввысь небоскребов, задрожало на темно-красных «ласточкиных хвостах» древнего Кремля, задребезжало бликами на золотых церковных маковках. Огромный город, так причудливо соединивший в себе старое и новое, благочестивое и безбожное, европейское и азиатское, не спал никогда, даже глубокой ночью, но в этот час он словно бы замедлял свой бег, нежась в предрассветной истоме, сладко позевывал и рассеянно наблюдал за происходящим на своих улицах, проспектах и площадях.

Машин в такое время на дорогах было немного, и мощный поблескивавший хромированными боками мотоцикл лихо промчался по полупустой набережной, мимо сохранившихся с позапрошлого века зеленых, желтых, голубых «пряничных» домиков и свернул на тяжелый бетонный мост. Под мостом неспешно катила розовеющие в рассветном свете воды река, изредка лениво плеская в гранитные берега мелкой волной. Внизу, у городской пристани дремал, намаявшись за день катать туристов, изящный белый пароходик. А там, на другом берегу реки, тихо шелестели за бордовой кремлевской стеной набухшие почками ветви деревьев Тайницкого сада.

Мотоцикл, всхрапнув, как разгоряченный конь, остановился у парапета. Легкая, гибкая, затянутая в черное фигура соскочила с него, перемахнула через загородку, отделяющую проезжую часть от пешеходной зоны, и остановилась у каменных перил. Женщина помедлила несколько секунд, обернулась – словно в последний раз хотела взглянуть на уже показавшийся из-за блещущих стеклом и сталью высоток оранжевый край солнца, на золотящиеся маковки старинных соборов, на шелестящие еще голыми ветвями парки и скверы. Затем снова повернулась к воде, стянула с головы мотоциклетный шлем, отбросила его в сторону и вдруг ловко вскочила на парапет. Проезжавший мимо потертый «Фольксваген» замедлил ход, водитель высунулся из окна, загудел, прокричал что-то. Но женщина не обратила на это никакого внимания, даже не дернулась на резкий звук клаксона. С минуту постояла на самом краю, вытянувшись в струну, расправив спину и чуть откинув голову – так, что собранные тонкой резинкой в хвост светло-русые волосы кончиками касались проглядывавших под черной тканью острых лопаток. Затем в одну секунду вся собралась, сжалась, будто тугая пружина, оттолкнулась от каменного парапета и ухнула вниз.

Водитель «Фольксвагена», выматерившись себе под нос, выскочил из машины и бросился к перилам, на ходу выуживая из кармана мобильник. Досада брала – что же он не сориентировался сразу, какого лешего медлил и хлопал глазами. Такое бы видео можно было снять – баба кончает с собой прямо в центре города, средь бела дня. Да еще как пафосно – мост, «Харлей», все дела. Журналюги с руками бы оторвали, никаких денег не пожалели. А теперь если что и успеешь запечатлеть, так только бултыхающийся под мостом трупак.

Водитель, однако, на всякий случай щелкнул и остывающий у парапета мотоцикл, и валяющийся рядом сброшенный шлем. Затем подскочил к перилам, навалился животом на остывший за ночь гладкий мрамор и посмотрел вниз, готовясь увидеть в воде безжизненно обмякшее женское тело. Но, к своему удивлению, ничего подобного не увидел. Самоубийственная баба определенно была жива, да еще и, похоже, отлично себя чувствовала – быстро приближалась к берегу, рассекая речную воду широкими мужскими гребками. Руки, обтянутые черным, блестящим от влаги материалом, так и мелькали в уже продернутом первыми солнечными лучами утреннем воздухе.