Захария Станку - Безумный лес

— Сковороду…

Жемал принес из дома сковороду шириной с лопату.

— Масло… Ты забыл масло…

Жемал снова исчез и через несколько мгновений появился с черным глиняным горшком.

Рыбу поджаривали в масле, тщательно и неторопливо. Потом, сложив в корзину, поставили у стены дома. Корзину прикрыли холстом. Запах жареной рыбы и масла долго держался в неподвижном воздухе. Ветра не было совсем. Ни малейшего дуновения.

— Хлеб, — сказал Кевил. — Пора ставить хлеб…

Принесли муку и воду. Замесили в корыте тесто. Дали ему подойти. Потом наготовили множество хлебцев размером чуть побольше ладони. Посадили их на противень и поставили в печь, откуда сначала выгребли угли. Теперь запах рыбы и масла смешался с запахом хлеба и обожженной глины.

Солнце, на которое я сегодня еще не успел взглянуть, поднялось из пучины и гигантским золотым блюдом повисло над синим морем, над татарским селом Сорг, над бескрайними, ровными просторами Добруджи.

Я добавил в огонь кизяку. Жар от летнего солнца и от огня, пылавшего на дворе татарина, сморил нас. Пот с наших лиц катил градом. Мы вытирали лица и руки полотенцами из серой посконной ткани.

Староста, его низкорослая толстая хозяйка и Урпат вернулись из мечети. Снова подошли к нам. Жареная рыба ждала в корзине своего часа. Горшки бурлили на медленном огне, как приказал Кевил. В новой печи пеклись и подрумянивались хлебцы. Запах румяного пекущегося хлеба и жженой глины, исходивший от печи, смешивался в знойном полуденном воздухе с ароматом вареного риса и жирного мяса в бурлящих горшках. Это хозяевам понравилось. Все понравилось. Селим Решит велел мне достать воды и полить ту часть двора, которая была прибита трамбовкой. Омир сообразил, что распоряжение старосты одному человеку выполнить трудно, и спросил у Селима Решита разрешения помочь мне. Староста Сорга пожал плечами:

— Если хочешь…

Мы принялись за работу. За огнем теперь следил Жемал. Когда мы старательно кропили двор, ко мне подошел Урпат и прошептал:

— Ленк, я боюсь. Смерть как боюсь, Ленк.

— Ступай домой, — сказал я ему, — и постарайся взять себя в руки. Сначала будет немножко больно, потом пройдет.

— Знаю, что пройдет, Ленк, но сейчас мне страшно.

— Не бойся. Слышишь? Собери всю свою волю. Когда будет больно, стисни зубы и молчи. Настоящему татарину не к лицу ни кричать, ни даже стонать.

Омир услышал нас и с усмешкой подошел к Урпату:

— Ох и больно же тебе будет, Урпат, страх как больно.

— А тебе, Омир, было больно?

— Ого, еще как! Будто глотку резали. Я орал что есть мочи, а потом…

— Что потом?

— Потерял сознание. На меня вылили целый ушат воды, только тогда я очнулся.

Я бросился к Омиру и схватил его за грудь.

— Дурак, — проговорил я сквозь зубы. — Дурак! Зачем пугаешь мальчишку? А? Зачем?

Омир поднял кулак.

— Я его не пугаю. Мне и вправду было больно. Я и вправду терял сознание.

Он чуть было не ударил меня. Старый Кевил заметил это, взял палку и подошел к нам. Обругав обоих, развел в стороны. Урпат все видел, все слышал. Его узкие раскосые глаза от удивления широко раскрылись:

— Ленк, я никогда тебя не забуду, слышишь? Сегодня не Омир, а ты вел себя как настоящий татарин. Жаль, Ленк, что ты не сделался татарином.

— Может, еще сделаюсь, Урпат. Мне надо подумать.

Я отослал его домой. И вовремя. Ходжа Ойгун уже входил во двор Селима Решита, а за ним, толпой, почти все остальные жители села. Они направились к дому старосты. Хозяин ожидал их на пороге, низко кланяясь и приглашая войти. Кому не хватило места в доме — а таких оказалось большинство — столпились у дверей и окон. Омир вытащил из-под навеса несколько новых циновок, свернутых трубкой, взвалил на спину и дотащил до утрамбованной влажной площадки. Там он расстелил их так, чтобы тень от акаций, хотя бы редкая, падала прямо на них. Две циновки он постелил чуть поодаль, прямо в пыли на солнцепеке. Жемал сказал мне:

— Теперь Урпата раздевают догола, а потом наденут на него новую рубаху, широкую и длинную до пят.

— А после этого?

— После этого ходжа запоет себе под нос молитву, а когда кончит, протянет ему кинжал.

— И тогда?

— Сделает обрезание.

— Бритвой?

— Нет. Щепкой тростника.

— И это действительно больно?

— Больно. Ужас как больно.

Через некоторое время мы услышали, как ходжа запел. Его молитва походила на тихую, заунывную, протяжную песню, от которой клонило в сон. Татары, молодые и старые, как те, кому удалось пройти внутрь, так и те, что теснились у окон и дверей, подтягивали. Понемногу пение перешло в бормотание, а потом и вовсе смолкло. Староста вышел из дома вместе с ходжой и остальными гостями. Все расселись на циновках. Рядом со старостой уселся ходжа, а возле ходжи те из татар, которые, получив приглашение, с самого раннего утра понаехали в Сорг из других сел.

Кевил разложил над огнем шампуры с жирным мясом и поручил их заботам Жемала. Расстелил между рядами гостей длинные холщовые салфетки. После этого вынул из печи хлебцы и высыпал горячими на салфетки. Воздух наполнился ароматом поджаристого печеного хлеба. У татар под чалмами и фесками затрепетали ноздри. Староста нетерпеливо хлопнул в ладоши. Кевил попросил его чуточку потерпеть. К этому моменту огонь около горшков окончательно сник. Пропал и дым. Слышалось лишь шипенье жирного мяса, жарившегося на большом огне. Круглые капли жира скатывались в раскаленные уголья. Скоро сильный дух жареного мяса перебил запах печеного хлеба. Кевил подозвал меня. Заодно подозвал и Омира.

— Принесите вдвоем корзину с рыбой.

Я спросил:

— А где ее поставить?

— Поставьте возле хозяина дома.

Мы с Омиром взяли корзину. Староста пододвинул ее ходже. Ходжа Ойгун выбрал себе несколько жареных рыбин и передал корзину дальше. Так корзина переходила из рук в руки, пока не обошла весь стол. Когда она снова очутилась перед Селимом Решитом, в ней почти ничего не оставалось. Хозяин тоже взял себе несколько рыбин. Потом приказал мне:

— Отнеси, что осталось, детям.

На циновках, что лежали в пыли на солнцепеке, сидели дети — дружки Урпата по играм, его двоюродные братья из Сорга и из других татарских сел. Они набросились на корзину, и каждый ухватил, что сумел, в начавшейся давке. Многим ничего не досталось. Им пришлось довольствоваться запахом.

Татары ели рыбу безо всего. Лишь немногие прикасались к хлебу. Ели не торопясь, со смаком, выбирая кости и укладывая их перед собой.

С рыбой было покончено. Гости облизали и обсосали пальцы. Повар Кевил снова подозвал нас:

— Теперь, молодцы, настала очередь риса. Пора разносить почтенным гостям миски. Смотрите, не суньте пальцы внутрь, обожжетесь.

Большой деревянной поварешкой он с верхом наполнил каждую миску. Мы брали по две горячие миски и относили гостям. Как мы ни остерегались, пальцы то и дело попадали в рис, откуда торчали большие куски бараньего мяса, настолько разварившегося, что оно должно было таять во рту. Мы обносили гостей по очереди, начиная с ходжи, старосты и самых старых татар и кончая ребятишками. Кевил велел раздать гостям и ложки. Кое-где перед гостями было положено и по ножу, но ни к ложкам, ни к ножам никто не прикоснулся. Гости, все как один, обошлись собственными пальцами. На дворе появились пятеро турок, которые вскинули к губам свои старые латунные трубы и начали наигрывать что-то невообразимо дикое. Татары насторожились, пригладили бороды.