Захария Станку - Безумный лес

Мы долго молча глядим друг на друга. Он — враждебно. Я, по обыкновению, с нежностью. Наконец это нам надоедает, и я, не переступая порога, одолеваемый робостью и смущением, решаюсь поклониться и пожелать дядюшке доброго здоровья. Дядюшка не отвечает. Даже глазом не моргнул в ответ. Собравшись с духом, я крещу языком нёбо и вхожу в трактир. Однако по-прежнему держусь поближе к двери. В комнату, хоть по натуре я не робок, пройти не осмеливаюсь.

Несмотря на скупость и собачий нрав, которые давно стали притчей во языцех, дядюшка Тоне мне дорог. Я знаю, что чем-то похож и на него и на бабку со стороны матери. Я вообще похож на многих своих предков. Я открывают в себе — даже в большей мере, чем мне бы хотелось и почти всегда неожиданно, — разные черты этой породы, вспыльчивой и жестокой, буйной и неуравновешенной. Порою кажется, что во мне хранятся остатки улыбок, не израсходованных ими, крохи радостей, которые им не довелось испытать, следы неотмщенных унижений, неутешенных страданий и капли жгучих, невыплаканных слез. За все, что выпало на долю моим предкам, тем, которых уже нет в живых, я собираюсь отплатить сполна. Чего бы мне это ни стоило, я сдержу слезы, которые могут вдруг навернуться на глаза. Я не терплю сострадания, не хочу прослыть нытиком. До сих пор мне это удавалось. Я ни у кого не вызывал жалости. Надеюсь, так будет и впредь.

Молчание дядюшки Тоне обижает и сердит меня. Однако я отвешиваю дяде еще один поклон. Еще раз здороваюсь с ним. Но он по-прежнему не отвечает. Только время от времени окидывает меня взглядом — с головы до ног и с ног до головы. Отчего он так нескончаемо долго присматривается ко мне? Может быть, оттого, что на мне опрятная, без единой заплаты одежда? Или потому, что у меня желтое, как лимон, лицо? Или оттого, что я наголо острижен? Я выгляжу вполне приличным молодым человеком. Но на дядином лице написано удивление. Может, потому, что он знал меня грязным оборванцем с длинными, густыми и спутанными патлами.

Дольше всего он задерживает взгляд на моей руке, в которой я держу большую, тяжелую сумку, битком набитую книгами. Его отекшее морщинистое лицо выражает недоумение. Он никак не может взять в толк, чего мне надо. Он не допускает мысли, что я переступил его порог только лишь затем, чтобы попусту трепать языком, желая ему доброго утра. Он прав. Среди бесчисленных родственников, живущих в длинной, узкой и бесплодной долине Кэлмэцуя, дядюшка слывет богатым торговцем, у которого денег куры не клюют. И все родственники, уже от самых дверей его трактира, принимаются клянчить:

— Дай двадцать лей, дядя Тоне, жену похоронить.

— Не одолжишь ли десяти лей, дядюшка, младенца окрестить.

— Подсоби маленько, дядюшка, надобно Маранде свадьбу сыграть.

Он подозревает, что я тоже пришел за подачкой. Видит и во мне отощавшего проходимца, который во что бы то ни стало намерен поживиться за счет невеликих его доходов. Вот и молчит. И только убедившись, что молчать больше нет смысла, оживляется. Усталости в глазах как не бывало. Помрачнев и оскалившись, словно пес, у которого хотят отнять кость, кисло спрашивает:

— Ну, чего тебе, убогий? Надоело бродяжить по свету? Слышал я, будто ты взялся всю землю на одной ноге обойти! Уродец несчастный! Пустобрех! Какая муха тебя так укусила, что ты мчался от самой Омиды и свалился на мою голову?

Его слова, обидные и жестокие, бессильны меня рассердить. Я улыбаюсь. С нежностью.

— Вам нечего бояться, дорогой дядюшка. У меня и в мыслях нет разорять вас. Экзамен сдаю. В гимназию поступаю.

— А коли у тебя экзамен, так и иди себе в гимназию. Чего тебе здесь-то надо? Здесь не гимназия, а трактир, дешевый трактир, так и на окне написано.

— Мне придется остаться в городе на неделю, а то и на две.

— Оставайся. На неделю. На две. На двадцать две. На сколько угодно. Мне-то какое дело. Город велик. Там, где живет столько жуликов, дармоедов и босяков, там и ты можешь небо коптить.

Улыбка застыла у меня на губах. Как он смеет ставить меня на одну доску с жуликами и босяками! Он, брат моей матери, человек, родной мне по крови! У меня дрожат губы. Багровеют щеки и уши. В душе закипает гнев. Мне хочется крикнуть, что я не жулик и не босяк, что я и не попрошайка вовсе, как он, верно, считает. Меня так и подмывает, забыв, что мы родственники, грубо обругать его. Или швырнуть в него своей сумкой. Но я сдерживаюсь. Стискиваю зубы и снова растягиваю губы в улыбке. Я улыбаюсь, чтоб добиться его расположения. И слышу, как с моих губ слетают слова:

— Мне негде ночевать, дядюшка.

С ехидством в голосе старший брат моей матери дает мне совет:

— Как это негде? А гостиницы на что? Ступай в гостиницу. В городе полно гостиниц. На все вкусы и на любой кошелек.

— Я бы пошел, да…

— Да что?..

— Дорого, дядюшка. На гостиницу у меня не хватит денег.

При слове «деньги» дядюшка Тоне приходит в ярость. Глаза его наливаются кровью и лезут на лоб. Поперхнувшись и захлебнувшись кашлем, он срывается на крик:

— Уж не хочешь ли, чтоб я тебе их одолжил?

Я стараюсь говорить спокойно, мягко. Насколько могу.

— Об этом, дядюшка, и речи нет.

Услышав, что не о деньгах речь, дядюшка Тоне успокаивается. Злобный блеск в его глазах потухает. Лицо проясняется. Он облегченно вздыхает. Затем с притворным дружелюбием принимается выпытывать:

— А коли так, племянничек, чего же тебе от меня надобно?

— Да ничего, дядюшка. Я хотел только спросить, не позволите ли ночевать у вас. Где угодно и на чем угодно. Хоть во дворе на завалинке. Сейчас лето, ночи теплые.

— Ночевать? Ну что ж. В доме места много. Во дворе еще больше. Затрат вроде бы никаких, да и хлопот немного.

— Я ничем вас не стесню, дядюшка. Честное слово.

Он задумывается. Взвешивает все. Качает головой. Опасается, как бы я его не надул, и соображает, к чему бы придраться. Сообразив, снова срывается на крик:

— А кормиться где будешь? Тоже у меня? Уж не на это ли ты рассчитывал, когда уходил из дому? Возьму-де ноги в руки и помаленьку-полегоньку доковыляю до Руши-де-Веде. А там уж никаких забот. Прямиком к дядюшке Тоне. Спать буду у дядюшки Тоне. Кормиться — тоже у дядюшки Тоне. И все — даром.

Я молчу. Дядюшка Топе продолжает:

— А ты вовсе не такой дурак, племянничек, каким прикидываешься. Только пора тебе понять своей башкой, что домашний расчет на базаре не в счет.

Я запротестовал:

— Да нет же, дорогой дядя. Из-за кормежки вам нечего беспокоиться. Я хоть и беден, но не нищий. Кое-какие деньги у меня есть. На хлеб хватит. А воду… Воду, когда захочется, буду пить из колонки на улице…

Говорить больше пока не имело смысла. Я умолк. И молча ждал новых потоков брани. Но дядя Тоне не бранится. И не гонит меня прочь. Он забывает о моем существовании. Как это часто случается с пожилыми людьми, мысли его приняли вдруг совсем иное направление. Другие заботы неожиданно завладевают им. Он вздыхает. Прикладывает руку к сердцу. Взгляд его останавливается на пустынной пыльной улице, что видна за окном, за тем самым окном перед прилавком, на котором большими белыми буквами выведено: