Захария Станку - Безумный лес

Вокруг меня прыгали серебристые, дымчатые и рыжеватые дельфины с продолговатым жирным телом, с большими круглыми бесстрастными глазами. Иногда они подплывали так близко, что едва не задевали меня хвостами. Их веселые игры отвлекли меня от моих неотступных, мучительных видений. Я покачал головой. Встряхнулся. Перевернулся на живот и быстро поплыл к берегу. Растянувшись на песке, я вновь вернулся к действительности. Но не вполне. Привстав на колени, я жадно смотрел на чудесных лошадей татарина Селима Решита — густошерстых, низкорослых и быстроногих. И чем больше я на них смотрел, тем больше не мог наглядеться. Почему все-таки мне так нравились лошади?

— Как почему? Неужели об этом еще надо спрашивать, Дарие? Лошади нравятся тебе потому, что, когда ты верхом, ты, несмотря на свое увечье, чувствуешь себя здоровым человеком, ловким и быстрым, как сокол.

— Пусть так. Но почему мне нравятся воды рек, озер и морей?

Мной овладел беспричинный смех. И сквозь смех я услышал мой другой, внутренний голос, о котором знал лишь я один:

— Воды речек и воды озер, воды больших рек и воды морей нравятся тебе, Дарие, потому, что в воде ты, калека, перестаешь стесняться своего уродства. В воде твои движения вновь обретают резвость и проворство. Исчезает тоска. Вместо нее тобой овладевает тихая радость жизни, и тогда все твое искривленное, худое, уродливое и безобразное тело поет как очарованная скрипка…

— Скрипка!.. Я и скрипка!.. Да еще очарованная…

Я плыл к берегу после второго или третьего купания в море. Мокрая прядь волос упала мне на глаза. Я отвел ее в сторону… И увидел Уруму. Татарочка возвращалась к пастбищу бешеным галопом. Ее Хасан словно летел над землей. Солнце приближалось к зениту. Я понял, что молодая хозяйка везет мне обед. Она была уже слишком близко, чтобы я мог успеть выскочить на берег, пробежать по песку и прикрыть одеждой свою наготу. Доскакав до моей брошенной на песке одежды, Урума резко осадила Хасана, соскочила с коня, поставила на землю корзину с едой и кувшин. Решив, что рано или поздно она уйдет, я повернулся и поплыл обратно в море. Проплыв немного, обернулся. Урума — голая, в чем мать родила — плыла ко мне, рассекая руками волны. Чтобы не оказаться на ее пути, я свернул в сторону. Поняв, что я не хочу с ней столкнуться, татарочка ушла в глубину. А через несколько мгновений вынырнула желтой кувшинкой прямо передо мной. Я замер и взглянул на нее. Она отвела с лица желтые, как спелый ячмень, волосы и отбросила их за спину. Ее круглое, как полная луна, лицо с чуть выдающимися скулами, маленьким носиком и раскосыми глазами показалось мне необычайно прелестным. Груди ее, с маленькими розовыми сосками, которые моя юная дикарка-госпожа и не думала прятать от моих взглядов, были как две капли воды похожи на созревающие плоды айвы. Море было теперь зеленым и прозрачным, как воздух в рассветный час. Я был бы совсем дураком, если бы закрыл глаза. И я раскрыл их как можно шире. Маленькое тело татарки было таким же желтым, как и лицо. Плоский живот. Тонкая талия. Узкие бедра. Даже самому господу богу со всем его искусством не часто удавалось создавать такие хрупкие произведения, которыми, несомненно, он и сам не переставал любоваться. Смеясь, она протянула руку. Обхватила мою голову и окунула в воду. Я понял, чего ей хотелось, и погрузился в воду, не закрывая глаз. Она немедленно нырнула следом, словно странное длиннотелое подводное существо. Мы оба были голые — такими, по рассказам, были люди в раю, откуда их вскоре изгнали, — в те сказочные времена, с которых начался счет годам, если эти времена вообще когда-либо существовали. Татарочка из Сорга, которая словно бы родилась и всегда жила в воде, вьюном скользнула ко мне. Проплывая, щелкнула меня по носу и молнией метнулась вверх. Я обнаружил ее уже на поверхности, она отдыхала, лежа на спине. Увидев меня, она крикнула:

— Ленк! Ты ужасно уродлив, Ленк! Худой, как угорь. И у тебя длинный нос, Ленк. Зачем тебе такой длинный нос?

Она засмеялась. Я ответил:

— Я ведь курносый…

— Нет, — возразила Урума, продолжая смеяться, — я очень хорошо к тебе присмотрелась, ты вовсе не курносый. Из твоего носа умелый мастер мог бы выкроить пять татарских…

Я тоже засмеялся и быстро поплыл к берегу. Там, не дожидаясь, пока обсохну, напялил на себя свою грязную, мятую одежду. Татарочка поплавала еще немного, потом тоже вылезла из воды. Я притворился, что не смотрю на нее. Отошел в сторону и поднялся на невысокий холм, отделявший пляж от степи. Какая-то полосатая змея метнулась у меня из-под ног и скрылась в траве. Я попытался поймать ее, заговорить, а потом вырвать зубы и поиграть с нею. Но змее повезло. Я не смог ее найти. Вместо нее наткнулся на черепаху иссиня-желтого цвета. Но эту я не тронул. Над волнами моря, над камнями Добруджи и над всем миром по-прежнему сияло ясное, ослепительно-яркое небо. Лошади, разморенные полуденной жарой, сбились в кучки и отмахивались от мух своими густыми длинными хвостами.

Я стал расхаживать по пастбищу. Расхаживать и глядеть на лошадей. Так я ходил, пока не устал. Мысли мои разбежались, и я даже не замечал, как жесткая и колючая трава царапает мои босые ноги. Неглубокие, но свежие порезы кровоточили и зудели. Я присыпал их горячей пылью. Кровь остановилась, но боль не унялась. Однако для моего худого и привычного к страданиям тела эта боль была пустяком. Я даже поймал себя на том, что сожалею — зачем я так легко переношу ее. Возвратившись на берег, я увидел, что Урума лежит на песке, вытянувшись во весь рост. Выйдя из воды и обсохнув на солнце, она натянула на себя только шаровары. Смятая блузка комом валялась в стороне. Маленькие желтые груди были лишь наполовину прикрыты тонкой шелковой косынкой, сквозь которую все было видно, как сквозь стекло.

Я посмотрел на татарочку. Потом на волны. И опять перевел взгляд на Уруму. Застенчивость, проклятая застенчивость снова овладела мной. Я закрыл лицо руками, как если бы хотел скрыть или свое безнадежное уродство или навернувшиеся слезы. Хотел заговорить, но не знал, с чего начать. Из затруднительного положения меня вывела Урума. Я услышал ее голос.

— Давай поедим, Ленк! Ты не проголодался? Мне, когда я искупаюсь, всегда хочется есть. Так хочется есть, как будто у меня мыши в животе.

— Раз ты говоришь… Раз говоришь, что хочешь…

Я развязал узелок, оказавшийся в плетеной корзинке, и подошел к Уруме. Мы уселись на песок. Она чуть плотнее прикрыла грудь. Мы разделили лепешки, испеченные в золе, и баранину, зажаренную на вертеле над спокойным, без пламени, огнем кизяка.

Лепешки были очень вкусны. Приятный вкус имело и жирное жареное мясо выхолощенного барана. Я уж не говорю о молоке! Кислое молоко из кувшина, который Урума вкопала в песок у самой воды, так, чтоб до него доставали набегающие волны, было холодным. Во всяком случае, оно утоляло жажду гораздо лучше, чем какое-либо другое питье.