Захария Станку - Безумный лес

— Значит, правду сказывали: солдаты-то стреляли…

— Стреляли! Может, были и такие, что не стреляли. Не знаю. Знаю только, что стрелявших хватало. Да к тому же, кроме них, против нас бросили еще и жандармов.

Отец задумался. Помолчал. Потом сказал:

— Солдаты не должны были стрелять. Ни один солдат не должен был стрелять.

— Не должны были… Конечно, не должны. Но вот стреляли. А ведь те же крестьяне… Боярам удалось оторвать их от нас. Соблазнили, обманули обещаниями насчет земли. А крестьяне по земле ох как истосковались.

— Еще бы, нешто можно без земли? — вмешалась мать. — Как без нее проживешь?

— Сегодня утром солдаты еще охраняли въезд в город, — сказал отец. — Уж я еле-еле пробрался. Повезло — наткнулись на добрых солдатиков. Наши, из Кэлмэцуя. Узнали меня… Пропустили. Уважили просьбу.

Отец явно пытался переменить тему разговора. Но Гинку было неинтересно, каким образом моему отцу удалось пробраться в город. Он продолжал свое:

— Господам да барам не вечно властвовать, хоть у них и армия, и полиция, и жандармы. Не вечно быть по-ихнему. Народ дошел до крайности.

Отец пожал плечами.

— Кто его знает! Может, и так. Я ничего не говорю…

Гинку Павелеску взглянул на меня понимающе:

— С тобой, Дарие, мне хотелось бы кое о чем потолковать. Заходи к вечеру или самое позднее послезавтра.

Я догадался, зачем он меня зовет. И ответил:

— Зайду, Гинку, обязательно зайду.

Не знаю, поверил он мне или нет. Не знаю даже, собирался я сдержать слово или не собирался. Запах тлена все еще преследовал меня. Сэмынцэ, ученик железнодорожных мастерских, где работал и Гинку, пересел со своего места и притаился в углу комнаты. Оттуда он то и дело поглядывал своим улыбчивым взглядом на мою сестру Елизабету. И она, зардевшись и засмущавшись, тоже изредка вскидывала на него из-под прищуренных век свои большие глаза. Вскоре они увлеклись игрой не на шутку. Почти не сводили друг с друга глаз. Гинку заметил это, улыбнулся и шутливо сказал:

— Что, Сэмынцэ? Уж не влюбился ли ты в мою свояченицу? И то сказать, красавица. Есть от чего покой потерять.

Ученик, застигнутый врасплох, покраснел как рак. Но ответил смело:

— Да, мастер, мне она по сердцу. Я бы соврал, если бы стал отпираться.

— А сам-то ты нравишься ей? Сам ведь черен, что твой деготь, а, насколько я разбираюсь, девушкам не очень-то по вкусу смуглые ребята.

— Про это я не знаю, мастер. Только много бы дал, чтоб узнать.

Отец сурово посмотрел на мать. Та, в свою очередь, метнула взгляд на Елизабету. Но Гинку не обратил на это ровно никакого внимания и продолжал:

— Если вы понравились друг дружке, придется подождать, пока подрастете. Тогда я вас сосватаю. А пока не глупите. Вы ведь еще совсем дети.

Сестра моя залилась краской. Опустила свой курносый нос и прикрыла ладонью рот, пряча улыбку. Сэмынцэ, обрадованный, что все так легко обошлось, заговорил:

— Не позже чем через год, мастер, когда стану подмастерьем. Через год я женюсь и устрою свадьбу, а вы с тетей Алиной будете моими сватами.

Мама еле сдерживалась, чтоб не взъесться на Сэмынцэ и тем более на Гинку. Но кричать не стала, а только проговорила визгливым голосом, обращаясь к обоим:

— Наше слово в этом деле тоже не последнее. Рано ей еще замуж. Пусть подрастет. Может, найдутся и другие женихи. Да и не затем мы в город приехали, чтоб дочери смотрины устраивать. Брата хоронить приехали.

После таких маминых речей Гинку счел нужным похвалить ученика:

— Сэмынцэ парень хороший, тетка Мария. Мой выученик.

— Оно, может, и так, — вступил в разговор отец, — мы ничего не говорим, но и торопиться нам некуда. Сперва надо выдать замуж Рицу, она ведь старше Елизабеты на три года. Да и трудненько ее выдать, земли-то в приданое у нас нет.

Не довольствуясь сказанным, отец взял Сэмынцэ за ухо и — не то в шутку, не то всерьез — довольно больно оттрепал:

— Да и тебе некуда торопиться, паренек. Поспешишь — людей насмешишь.

Гинку спросил отца:

— Так вы что, были на похоронах моего тестя, да?

— Мы прямо с похорон.

— Вижу, промокли до нитки.

— До нитки, Гинку. Да ведь мы привычные — и к дождю, и к ветру, и к грязи. Вся наша работа на ветру да под дождем, всю жизнь по колено в грязи.

Мать нашла в сенях воду, мыло, таз и вымыла руки. Потом вернулась в комнату, достала из котомки хлеб и брынзу, взятые на дорогу. Мы тоже сполоснули руки. Я вымыл и лицо, но ничего не помогало. Сладковатый запах тлена и печальный запах кладбища, застоявшийся в носу, так и не исчез. Хилый младенец заснул в своей жестяной колыбельке и улыбался во сне. Алина увидела брынзу, увидела хлеб — огромный круглый каравай домашней выпечки. Глаза ее заблестели. Обрадованная тем, что мы, проголодавшись, не покушаемся на ее скудные запасы — если у нее вообще что-нибудь было, Алина поднялась и принялась накрывать на стол, придвинутый вплотную к кровати. Гинку тоже приподнялся, опершись спиной о стену. Мать разломила хлеб надвое. Потом разделила его, по куску на каждого, и взглядом, без слов, пригласила нас угощаться. Мы набросились на еду с волчьим аппетитом — такой аппетит появляется у всякого, кто побывал на похоронах. Усердно работали челюсти. Хлеб… Хлеб был черный и слегка зачерствевший, но очень вкусный, а зубов нам было не занимать. Брынза тоже оказалась неплохой. Слишком остра и, пожалуй, солоновата, но совсем не плоха. Торопливо проглотив несколько кусков, Гинку обратился к жене:

— Принеси вина, Алина, выпьем на помин моего тестя и заодно зальем жажду. От черствого хлеба и брынзы, особенно такой острой и соленой, очень пить охота. Страсть как охота!

Алина принесла кувшин вина. И поднос со стаканами. Наполнила стаканы.

— Прости и помилуй, господи, шурина моего, Тоне, — произнес мой отец.

— Пусть земля ему будет пухом, — добавила мать, — пусть земля будет пухом моему брату. Теперь, как он помер и схоронен, мне уж ничего от него не надо, а все ж не могу не сказать: обидно мне. Проел он мои денежки и помер, не отдавши. Неправильно он сделал, что проел их, не надо было их проедать. Надо было назад возвернуть… Деньги те мои были, мне и надо было их вернуть… Жаден да прожорлив был покойник-то, вот и позарился на мои денежки, да и проел их.

— Забудь, — сказал отец. — Считай, что эта деньги у тебя украли, и не думай про них больше.

— Да ведь так оно и есть. Братец Тоне и украл. Коль он их проел, стало быть, все одно что украл. Теперь, как он помер, хочешь не хочешь — с деньгами простись. А забыть — нет!.. Да и как тут забыть, муженек, коли мой братец проел мои денежки?!

Отец отступился, и мать умолкла. Мы встали, плеснули на пол вина — за упокой души умершего, снова сели и осушили стаканы. До дна. И после этого совсем забыли про дядю Тоне. Забыли и про похороны, с которых только что вернулись. Забыли про кладбище. Забыли обо всем, что могло напомнить о смерти. Мы развеселились. Стали шутить. Чокаться. Пить.