Захария Станку - Безумный лес

Воспоминания о юной татарочке Уруме и о времени, проведенном на берегу Черного моря, среди татар, налетели на меня как вихрь, захватили, заполонили воображенье, вновь обожгли и разбередили душу. Из груди моей чуть не вырвался стон. Я сжал зубы, собрал всю свою волю и безжалостно прогнал нахлынувшие воспоминания. Потом торопливо огляделся, надеясь как-нибудь отвлечься от своих раздумий. Под афишами, приткнувшись к стене, пристроилась группа солдат. По их плотно набитым котомкам можно было предположить, что они возвращались после отпуска обратно в казармы. Солдаты спали глубоким сном смертельно усталых людей, положив головы на плечи друг другу, смешавшись в одну грязно-серую кучу. Я содрогнулся и застыл на месте: у одного из спавших из-под отставших подметок торчали большие узловатые пальцы. Обмотки, казалось, были подобраны на помойке. Измятые брюки — заплата на заплате. Кители настолько грязны, что невозможно угадать их первоначальный цвет. Один из солдат, спавший с открытым ртом, захрапел. Через некоторое время храпели уже все; под храп сон их стал еще крепче. Наши крестьяне — я видел это не раз да знал и по собственному опыту — спят как придется: раскинувшись на твердой, как железо, земле и положив руки под голову — в жаркое время, съежившись и свернувшись калачиком — когда холодно. Сон этих людей, даже когда им снятся сны, всегда глубок, потому что всегда измождены их тела.

Старик, о котором я, задумавшись, совершенно забыл, — вот бы так про него забыла смерть! — все еще чавкал, сидя подле меня. Пытаясь обмануть себя, вообразив, будто у него много разной еды, он не спешил глотать и подолгу пережевывал каждый кусочек. Его чавканье начинало меня раздражать. Я уже подумывал — не лучше ли сейчас встать и уйти, пока не успел обидеть его какой-нибудь резкостью, — но тут челюсти деда устали жевать, и он, проглотив последние крошки, удовлетворенно обратился ко мне:

— Ну, сударь, теперь-то уж мне есть, что запивать.

— Если бы у меня было, я дал бы вам еще.

— Когда такой же бедняк отрывает от себя последний кусок, это все равно, что отдать другому свою душу.

Отдых и еда не успокоили меня. Я чувствовал, как во мне растет чувство бессильной злости, омрачая и отравляя сознание.

— Я бы отдал вам и душу, дед. С радостью. Мне она все равно ни к чему.

Старик пристально посмотрел мне в глаза. Сказал тоном, не допускающим возражений:

— Никогда не говорите больше таких слов!

— Боюсь, что мне еще не раз придется повторять их.

— Что так? Жизнь опостылела?

— Похоже на то.

Он с живостью юноши вскочил со своего места и уселся напротив. Взял в руки свой посох и погрозил мне.

— Вам… Вам стоило бы задать хорошую трепку. Ведь вы молоды! В ваши-то годы говорить, что жизнь опостылела! Нет, право слово, стоило бы задать вам хорошую трепку!

— Вы и впрямь думаете, что от этого будет какой-нибудь прок?

— А как же… Будто не знаете? За битого двух небитых дают. Нет, хорошая трепка прибавила бы вам ума-разума.

Я пропустил его угрозы мимо ушей. Потом спросил:

— Вы едете на поезде?

— На поезде? Господь с вами. С какой стати я поеду на поезде? А на что господь бог мне ноги дал?

Я засмеялся. Засмеялся и старик, снова усевшись на прежнее место. Резко запахло углем.

— Как только рассветет, возьму ноги в руки и пойду себе по шпалам. Вот так, мил друг, и буду шагать, пока не доберусь до Парепы.

— Вы из Парепы?

— А откуда же мне быть?

— Что же привело вас в город? Какая беда? Или судитесь с кем?

— Нет, сударь, бог миловал. И от беды и от судов уберег. Я по нраву человек мирный. С тех самых пор как родился, ни с кем в драку не лез.

— Стало быть, вы пришли из Парепы погулять и на город посмотреть…

— Мне уж не до гуляний. Да и не стал бы я на это силы тратить, — я этот город как свои пять пальцев знаю. Если вам интересно, сударь, то я пришел в Руши-де-Веде навестить сына.

— У вас есть сын?

— Есть. Единственный, храни его бог. Живет здесь с конца войны.

— Он что, купец?

— Господь с вами, какой купец? Он адвокат, сударь! Знаменитый адвокат. Может, и вам приходилось о нем слышать.

— Может быть. Если бы вы назвали его имя…

— Олимпие Келу его имя.

— Олимпие Келу!.. Адвокат Олимпие Келу — ваш сын?

Старик повернулся в мою сторону. В его посуровевшем голосе звучал вызов, когда он резко спросил:

— А почему бы и нет? Ответьте-ка, почему бы ему не быть моим сыном?

— Это удивительно, ведь в нем нет ничего деревенского. Настоящий барин. Да что я говорю — барин. Можно подумать, что он царского рода.

— Стало быть, вы его знаете?

— Да кто ж его не знает? Всякий знает Олимпие Келу как родного.

Старик обрадовался. Глаза его просияли. Посветлело и все его высохшее, морщинистое, землистого цвета лицо.

— Чудо какой адвокат, сударь, просто чудо! И это вы верно сказали — ни капли на мужика не похож. Другого такого во всем городе не сыскать. А может, и во всей стране.

— Другого такого нет. Конечно, нет! И ведь он совсем еще молод.

Я вовсе не знал Олимпие Келу и слыхом о нем не слыхал. Соврал, чтобы доставить старику удовольствие. Часто, говоря правду, мы заставляем людей страдать. И наоборот, самая невинная ложь может их осчастливить.

Старик из Парепы долго упивался своей радостью. Потом с гордостью заявил:

— А сколько денег зарабатывает! У него, сударь, столько денег, что не знает, куда их и девать. Чтобы не потускнели, то и дело перетряхивает лопатой.

— А вам дает?

Отец адвоката Олимпие Келу не ожидал этого вопроса. Он вздрогнул. Потом, зло уставившись на меня, грубо ответил:

— А зачем мой сын стал бы мне деньги давать? А? Зачем мне их давать, ну-ка? Он и не дает. И правильно делает, что не дает. Не дает, потому что незачем мне их давать. Деньги его, а не мои. А раз это его деньги, то пусть он их и стережет, пусть он их и копит.

Старик почувствовал, что его слова не рассеяли моих недоумений. И осекся. Вздохнул. Затем устало добавил:

— Может, он и дал бы. Может, и дал бы, хотя бы на табак и на дорогу, да…

— Да что?

— Боится барыни, жены своей. Пуще огня боится ее рассердить.

— Вот теперь все понятно. Если барыня не дозволяет, то все понятно.

У меня запершило в горле. От рыбы началась изжога. Я закурил сигарету. Протянул еще одну старику. Мы курили молча. Потом я вдруг брякнул:

— Наверно, вы даже не видели своего сына.

— Видать-то видал. Без этого и домой бы не вернулся. Я видел его — у калитки дома.

— Почему у калитки?

— Ну ладно. Раз уж мы больше часа знакомы, так и быть, расскажу вам все, как на духу. В дом сына я не вошел бы ни за какие деньги.

— Из-за барыни?

— А из-за кого же еще? В доме моего сына, как говорится, всем заправляет жена. Много лет назад я как-то переступил порог его дома. Барыня, как завидела меня, с лица переменилась, раскричалась. От старика, дескать, овчиной воняет, он еще блох в дом напустит.