Донателла Ди Пьетрантонио - Арминута

В понедельник я отправила открытку сестре и попросила передать привет всем остальным. Впоследствии у меня вошло в привычку посылать ей открытку раз в неделю, чтобы напомнить родным, что я жива-здорова и скоро приеду домой. Адриане и Джузеппе я нарисовала сердечки и приписала «целую». Иногда почта работала так неспешно, что я попадала домой раньше, чем моя открытка.

В первый раз, как назло, за несколько километров до поселка на дороге из-за аварии образовалась пробка, и мы долго в ней простояли. Сестра наверняка встречала меня и уже извелась от ожидания. Когда автобус наконец миновал табличку «Добро пожаловать», я подумала, что на площади, скорее всего, уже ее не найду, хотя я на ее месте ждала бы до последнего: мне было бы неприятно вернуться домой в одиночестве. Она стояла там, сжав руки в кулаки и воинственно расставив локти, на ее хмуром лице застыло хорошо знакомое мне выражение крайней досады. Было без нескольких минут четыре.

— Я не могу часами тебя ждать. У меня свои дела, — выпалила она.

Она выглядела забавно: на голове у нее, несмотря на теплую погоду, красовалась та самая шерстяная шапка, которую ей передал отец. На театральном языке Адрианы это означало, что она простила меня за то, что я бросила ее. Мы чуть не задушили друг друга в объятиях.

Наверное, только мы с ней восприняли мой отъезд в город как новую разлуку. Дома мать вела себя так, как будто я вышла на пять минут в бакалейную лавку за пакетом соли. Но она держала для меня в духовке тарелку с обеденной пастой, и подогрела ее, пока я была в ванной. Наверное, она прикинула, что между школой и автобусом у меня не было времени поесть.

— Кого к нам принесло! — приветствовал меня Серджо, окинув недружелюбным взглядом.

Спустя неделю все было точно так же.

В декабре в одну из пятниц у меня поднялась температура, и синьора Биче наотрез отказалась отпустить меня домой. Я позвонила в закусочную Эрнесто и попросила предупредить, чтобы меня не ждали, он сказал «да-да», но я так и не поняла, расслышал ли он мои слова: в трубке раздавались громкие голоса посетителей и звяканье небьющихся стаканов. Прежде всего, я не хотела, чтобы Адриана ждала меня на остановке. Я подсчитала, сколько дней осталось до рождественских каникул, и стала вычитать по одному.

Когда я приехала, то обнаружила, что Адриана исхудала и находится в состоянии войны со всеми. Даже со мной она едва поздоровалась, лишь слегка кивнув головой и, почти сразу же, состроив обиженную физиономию, потащилась вниз по лестнице к вдове. Она хотела, чтобы кто-нибудь другой рассказал мне о том, что с ней творится.

— Что с ней происходит? — спросила я у матери, которая сидела за кухонным столом и чистила картошку, доставая ее из ведра, стоявшего рядом на полу.

— С кем, с твоей сестрой? Да она спятила совсем, ничего не ест. Только яйцо, взбитое с марсалой, рано утром, да и то не знаю, может, она его выбрасывает: я как сделаю, она сразу забирает и уходит в комнату.

— Почему она так себя ведет? — спросила я, жуя репу с фасолью, которую мать оставила для меня, и уселась перед ней, поставив тарелку на голую столешницу.

— Она не хочет больше здесь жить, злющая стала и ведет себя как чужая. Похоже, собралась с тобой в город, — проговорила она и с сомнением помахала ножом. — Иногда заупрямится, как мул, и не идет в школу. И ведь не боится, что отец ей за это может всыпать.

Она покачала головой, и длинная спираль кожуры упала на пол.

— Сейчас доем и схожу за ней, — сказала я.

— С тобой-то она, может, за ум возьмется, она к тебе прислушивается. У отца мысли всякие нехорошие, боится, как бы дочка не померла. Каждый вечер, как домой приходит, свежее яйцо для нее приносит. Одному мужику, который с ним на заводе работает, из деревни яйца привозят.

Я спустилась к сестре. Она сидела на диване и, как только услышала, что я пришла, схватила первый попавшийся журнал и сделала вид, будто внимательно его изучает. На низком столике стояла тарелка с печеньем, но, похоже, она к нему не притронулась. Вдова всячески пыталась накормить Адриану: мать обо всем ей рассказала. Но Адриана была крепким орешком.

Я села с ней рядом: у вдовы мы чувствовали себя как дома. Я понемногу сжевала нежное колечко таралуччо, затем взялась за второе печенье в надежде соблазнить Адриану. После обычных любезностей — как я повзрослела и похорошела — Мария ушла хлопотать на кухне. Она открыла духовку: скрип ее дверцы был нам хорошо знаком. До нас долетел аромат мясного рулета. Адриана, вытянув шею, упорно таращилась на страницу «Гранд-Отеля».

— Что это за история? — спросила я, наклонившись к самому ее уху.

— Это фотороман, разве не видишь? — ответила она неестественно звонким голосом: он всегда так звучал, когда она изо всех сил пыталась не расплакаться.

— Я не о том. Что ты вытворяешь?

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — отрезала она, все еще не решаясь повернуться ко мне.

Она положила ногу на ногу и откинулась в сторону, чтобы быть подальше от меня, журнал соскользнул и упал. Она подняла его, перелистала назад закрывшиеся страницы и снова принялась читать с преувеличенным интересом.

— Говорят, ты не ешь и ходишь в школу через день. Там, наверху, о тебе беспокоятся.

— Это ж надо, беспокоятся они! Они забеспокоятся, только если я умру! — возразила она и стала яростно листать страницы, едва не вырывая их.

— Я могу тебе помочь?

Она ответила не сразу. Я взяла ее тоненькую, как ниточка, руку и крепко сжала ее. Мне не видно было ее лица, но я чувствовала, что сопротивление слабеет.

— Я скажу тебе, но не сейчас, — проговорила она и захлопнула журнал.

— До свидания, Мария, — крикнула я и пошла следом за Адрианой.

Мария вышла из кухни, посмотрела на меня и горестно поджала губы, признавая свое бессилие. Адриана уже поднималась по лестнице.

Мы поужинали без нее, она ушла в комнату. Джузеппе не оставлял меня ни на минуту с тех пор, как я приехала, потом он заснул, и я пошла к ней. Не помню, где провели ночь два наших брата: мне было все равно. Сестра сидела на краю кровати наверху, болтая левой ногой, и остановилась, когда я поднялась к ней по лесенке.

— Серджо, придурок, ее сломал, — пояснила она, когда я заметила, что одной ступеньки не хватает. — Я не хочу здесь больше жить, — начала она спокойно, не дожидаясь, пока я усядусь рядом с ней, и стала отковыривать темную корочку от ранки на задней стороне левой руки. — Ты вернулась в город, и я чувствую себя здесь никому не нужной. Постоянно думаю о тебе и Винченцо. — Она указала головой на пустую кровать, к которой никто не решался прикоснуться.

Она не сумела снять корочку ногтями и содрала ее зубами. Под ней была новая ярко-розовая кожа, она натянулась до предела, сдерживая давление крови, пытавшейся прорваться наружу.