Катя Райт - Отторжение

— Ты что, собралась фоткать шкафчики? — Памела в недоумении.

— А что, интересно, — отвечаю, — сделать такой проект, фотографировать шкафчики снаружи и внутри. Представляешь, как у всех внутри все по-разному! Это же целый мир, отражающий хозяина. Вот у тебя, например, что?

— Да оставь ты эти шкафчики в покое! Может, познакомишь нас как-нибудь? — Памела просто вгрызается в меня своими голубыми глазами.

— С кем?

— С твоим братом! — она недовольно выдыхает, как будто я полная дурочка и ничего не понимаю. — Мы же подруги.

— Да, как-нибудь, — отмахиваюсь, — спрошу у Питера. Если он захочет.

С трудом мне все же удается отлепиться от Памелы. Вернее, отлепить ее от меня. Прицепилась, как репей, и теперь не отстанет. Да еще не дай бог разболтает всем про Питера. Я ненавижу врать. Я вообще предпочла бы не говорить о нем и не отвечать на идиотские вопросы.

Тим Портер намекал, что не прочь был бы куда-нибудь меня пригласить в мой день рождения. Но теперь это только семейный праздник. Во многом из-за Питера. Хотя он отнекивается и морщит рот, говоря, что вообще не хочет праздновать и чтобы его оставили в покое. Но и я, и родители знаем, каждому хочется, чтобы его день рождения отмечался на всю катушку. Особенно, если это семнадцатый день рождения. Чтобы были подарки и накрытый стол, чтобы торт со свечками и желание, чтобы вечеринка, толпа друзей и танцы до утра.

Мама приготовила гребешки, дикий рис, салат с рукколой, а на десерт, как всегда, тыквенный пирог. Она накрыла на стол и все украсила, — идеальный кадр! Я быстро фотографирую, пока никто не видит. Мы надели красивые платья: я — бежевое в маках, а мама — строгое синее. Папа в брюках и белой рубашке с закатанными рукавами. Мне уже не терпится открыть подарки. Это традиция с самого детства — мы всегда открываем подарки одновременно с Питером. Поэтому я жду, поглядывая на обернутые блестящей разноцветной фольгой коробки. Коробки для Питера — в грубой шершавой крафтовой бумаге, перевязанные бечевкой. Свой подарок брату я завернула в матовую серую. Это коллекционное издание Стивена Хокинга. И хотя Питер всего его перечитал в электронном виде, я знаю, он оценит.

Наконец спускается Питер. Нет, мы не долго его ждали — он никогда бы не позволил кому-то его ждать — просто время, запутавшееся в моем нетерпении, тянется, как расплавленный зефир. Питер спускается по лестнице, и если не знать, то совершенно ничего не выдает в нем катастрофы. Он в профиль, шаги его уверенные, быстрые. Он одет в потертые джинсы и серую футболку. Он вообще не носит ничего, кроме джинсов и футболок. У него их миллион, и все одинаковые, и ему не надо ничего больше.

— С днем рождения! — он протягивает мне аккуратно запакованную коробочку с маленьким красным бантом.

Я обнимаю его и тянусь, чтобы поцеловать, но он отстраняется, отворачивается, так что я вижу только его профиль, и делает шаг назад.

— Извини, — бормочу.

Повисает пауза, такая же дурацкая, как привычка извиняться за то, что хочешь поцеловать брата. Прикасаться к Питеру, конечно, можно, но пытаться поцеловать его, да еще в щеку — этого делать я не должна была. Надо теперь быстро сменить тему, быстро собраться, снова забыть о правой стороне лица брата.

— А мой подарок тебе там! — я указываю на коробки на кухонном столе. — Посмотришь?

Питер кивает, делает три глубоких вдоха, выдавливает из себя улыбку. Когда он проходит мимо, мама еле заметно касается его плеча. Все ее жесты за эти два года стали едва уловимыми, быстрыми, но переполненными и чувственными. Мне иногда кажется, что отказаться от объятий для нее было труднее всего, и теперь всю свою любовь она научилась выражать в таких вот мимолетных касаниях.

— Спорю, ты не угадаешь, что там! — говорю, кивая на увесистый сверток, похожий, скорее, на ящик.

— Хокинг? — сдержано предполагает Питер.

— Издеваешься! — я развожу руками. — Как ты догадался вообще?

— Не знаю, — он пожимает плечами. — А что, правда?

Он разрывает упаковку, и лицо его озаряется светом. Мне хочется подбежать, наброситься на него и обнять крепко-крепко. Но я сдерживаюсь.

— Тебе нравится? — спрашиваю только.

— Конечно, Рита! Это круто! Спасибо! А ты откроешь мой? — он кивает на коробочку, которую я все еще держу в руках.

Бант настолько ровный, что, кажется, сделан из пластика. Я дергаю за край ленты — внутри новенький айфон. И мне снова хочется обнять брата, расцеловать. И снова я сдерживаю себя, потому что он этого не позволяет.

Огромное поле простирается до самого горизонта. Поле, не засеянное ничем, заросшее дикими травами. Никому не нужное, никому не интересное. Кажется, по нему можно идти бесконечно, и никуда не придешь. Но на самом деле, там, за полем, есть дорога с бесконечной оранжевой полосой посередине. Если проехать километров десять на Восток, будет заправка и маленький магазин с кафетерием, а еще дальше — одиноко стоящие дома, разбросанные, как планеты в Солнечной системе. На это поле никто не сворачивает. Оно никому не принадлежит, но оно — надежный рубеж перед маленьким ранчо, обнесенным невысоким забором. За оградой гуляет пара лошадей. Американские верховые. Одна — вороная в закате, так выгоревшая под ярким солнцем, что выглядит уже почти бурой. Ну, ничего, придет зима, и черный цвет вернется. Вторая — гнедая, огненно-рыжая, как верхушки пылающего костра. Оба жеребца свободно резвятся на зеленом пастбище. Одноэтажный дом стоит в тени деревьев, рядом — конюшня и большой гараж. От дома до автострады вьется грунтовая дорога, засыпанная щебнем. На полпути стоит заграждение и знак с надписью «Частная собственность», поэтому вряд ли посторонним придет в голову доехать до одинокого ранчо и увидеть двух лошадей. Это место идеально уединенно и практически неприступно. О нем знают только три человека, кроме меня. Пока оно существует только в моих мечтах, но я надеюсь, что смогу скопить денег, купить землю и создать это ранчо. Когда-нибудь я поселюсь там, и мне не надо больше будет ни от кого прятаться. А пока на часах 11:30, и у меня назначен сеанс терапии с психологом.

— Может, освободишь сегодня камеру? — первым делом спрашивает мой психолог мисс Руднер.

Я вижу ее на экране компьютера. Каждый раз она пытается уговорить меня оторвать пластырь от камеры моего компьютера. Но оторвать его от загноившейся раны на теле было бы куда проще.

— Нет, — отвечаю.

Когда-нибудь я окончу школу, потом университет заочно, заработаю денег и буду жить на своем ранчо. И мне не нужно будет отвечать на вопросы о заклеенной камере. Пока же я как обычно говорю, что чувствую себя хорошо, дела идут, на новом месте обживаюсь. Хотя для меня-то не особенно видна разница. Что круто с мисс Руднер, она всегда умеет настроить меня на весь день, поэтому связь с учителями, уроки, лекции, обсуждения у меня уже после нее. С преподавателями по школьным предметам проще — они, конечно, знают обо мне и о моем лице, но не задают вопросов про выключенную камеру. Чтобы заниматься геометрией или астрономией, или даже литературой, совсем не обаятельно видеть человека. Чтобы оценить знания, достаточно просто получать файлы с решенными задачками и слышать правильные ответы.