Павел Крусанов - Яснослышащий

Ведущая. О какой именно музыке вы говорите?

Август. Речь о всей мнимой музыке от кифареда Нерона и миннезанга до звуковых заставок и телефонных рингтонов. То есть о том, что, собственно, и является музыкальным сопровождением наших шумных будней.

Ведущая. Но во времена «Улицы Зверинской», надо полагать, вы думали иначе.

Август (порывисто). Да, я заблуждался. Я думал… Нет, наша музыка – та же звоностукобренчащая химера. Горько сознавать – она такова во всю ширь и толщу своего полива. Горько – потому что на месте, где был идеал, остаётся дыра. Изначально предназначенная под истинную музыку гладь доступных звуков накрыта паутиной шумовой завесы, сплетённой из призрачных мотивчиков, прилипчивых мелодий, закольцованных напевов. И под этой завесой, заглушающей вещие звуки, как в скверной теплице, зреет урожай – новые поколения человека тугоухого, неспособного расслышать ни гармонию сфер, ни весёлый посвист Кайроса, ни отчаянный позывной ближнего. Разумеется, речь не о том сигнале, который имел в виду Башлачёв, когда пел: «В ушах звучал секретный позывной».

Ведущая (улыбается). Вы снова про позывной? Но я ещё не выполнила домашнее задание.

Август. Снова. Поскольку без него – куда?

Ведущая. Живут же люди и не знают…

Август (перебивает). Ведь в песенке души каждый заключает самое дорогое и подлинное из того, что, как ему кажется, в себе имеет – вот это самое: пожалуйста, не спутайте меня с иными… Поэтому неподтверждённый приём рождает муку неуслышанности – томление, печаль, отчаяние и новое повторение призыва. До «петуха», до хрипа. А неуслышанность, будьте уверены, вам гарантирована – ваша мелодия невольно пропускается мимо ушей, как и аккорды истинной музыки. Поэтому страх, что твоё существование никем не будет удостоверено, преследует взывающего постоянно. И этот страх порождает сомнение в собственной реальности – существуешь ли ты, раз никто тебя не слышит? А это такое же глубокое переживание, как экзистенциальный ужас осознания, что ты, такой прекрасный, тонкий, чувствующий, такой единственный и непохожий на других, неминуемо смертен.

Ведущая (лицо выражает страдание). Боже мой, и что же делать?

Август. И тут от отчаяния мы переходим к плану «бэ» – упрощённой схеме получения свидетельства о собственном существовании. В дело идут готовые облачения, которые в среде, где ты более всего желал прописки, гарантированно признаны. В основе всех этих вечно повторяющихся битв стиляг и гопников, металлистов и панков, гномов и грибных эльфов, в корне всех этих нескончаемых подростковых разборок лежит зуд опознания, жажда подтверждения присутствия, сколь бы подложным оно ни было – скидка на условность подразумевается сама собой.

Ведущая. Вы говорите безжалостные вещи… Но мы, кажется, опять выходим в открытый космос дополнительного измерения. Скажите…

Август (перебивает). Хотя, признаться, иной раз кажется, что наша поразительная беззаботность, наша лёгкость бытия напрямую зависит от нашей тугоухости – спасительной неосведомлённости о той музыке, которая в отрезанном от нас эфире в действительности рокочет и журчит. Услышишь, что там играют о тебе, обо мне, о всех нас – куда засунешь свой щенячий оптимизм?

Ведущая (удивлённо). Как это – услышишь, какую музыку о нас играют? Если я правильно поняла, мы сами и есть часть той вещей музыки, которая наигрывает горы, речки, дубравы и нас, немножечко смертных. Мы – её порождение.

Август. В том-то и дело, что нет. Мы изгнаны из этой музыки, как из рая. Потому что симфония мироздания – и есть рай. Мы не слышим прелюдий ещё не разразившихся бурь и землетрясений, которые слышат муравьи, воробьи и мыши. Которые слышат кошки, загодя бегущие из Помпеи, чтобы археологам не достались их трупы. Мы – шальные звуки, как тоны musica ficta в гексахордах Гвидо Аретинского. Мы, тугоухие, в лучшем случае ловим тональность, а дальше выгребаем кто во что горазд.

Ведущая (с бледной улыбкой). Мне кажется, я разобрала ваш позывной. Но как передать его в нашем пока ещё не заглушённом эфире – ума не приложу. Получится сплошное пи-пи-пи…

– …По дурости, конечно. Что там к чему – уже не помню, но коготок увяз. А как в ту пору мимо них проскочишь? Они же как репьи. Только гораздо хуже. – Мы с Евсеем сидели под навесом его летней мастерской (фамильярничая, он звал её «масте́рня»), с одной стороны которой начинался колючий мир карельской тайги, а с другой, переходя в широкую долину, стелился по склону холма солнечный луг, обсыпанный июньскими цветами. – Короче, пришёл один – с бригадирской цепурой на вые, пальцы впереди себя несёт – попросил болтовку вензелем украсить. А я мебельщик, не гравёр.

– Сказал? – осведомился я.

– Сказал. – Евсей поглаживал лежащую на верстаке дюймовую плашку, отсвечивающую желтоватым липовым светом. – Только им поди откажи – рогом прут, лоси. Им фиолетово – керамист ты или так, по батику. Художник – и баста. Ну мы, орлы из Мухина гнезда, – артисты из говна конфету делать. Так-растак, душевно в душу от души! Взял штихель, сплёл вязью на латуни монограмму: Пузырёв Вениамин. Благо, накануне вензелюшка на глаза попалась – «ПВ». Пётр, стало быть, Великий. Витая штука – большого ухищрения ума. Показал заказчику – одобрил. Неси, говорю, приклад, врежу пластину. А он болтовку целиком припёр, да ещё с пламегасителем. Я в отказ – не хочу дома держать, хрен знает, может, она мокрая и на ней двенадцать трупов. Поспорили. Уговорил, гангрена, они умеют. Оксана тогда была на седьмом месяце… Нет, плохого не скажу – без рукоприкладства, только силой убеждения. Это ж, говорит, такая хитрая конструкция – если приклад снять, опять пристреливать придётся.

– В самом деле?

– А я знаю? – развёл руками Евсей. – На всякий случай в перчатках мастырил, чтоб не наследить. Короче, сделал. Слава Тебе, Господи, – Евсей осенил себя крестом, – обошлось, думаю. А тот другим ухорезам нахвастал. Ну ко мне братва и повалила – в моду у них, что ли, именной инструмент вошёл? Калаши, обрезы, магазинки… Я отпирался, мне морду били. Аргумент. Платили, правда, хорошо: поди, решили, что я у них, саранчуги летучей, вроде полкового кузнеца – сбрую наладить, коника перековать. Полезный, типа, мудошлёп. А времена, сам знаешь, какие были – не до жиру. Опять же, младенец на руках… Словом, гравировал злодеям монограммы, хотя и не лежала к делу этому душа. А потом как отрезало. Слава Тебе, Господи. – Евсей снова перекрестился – привычно, не напоказ. – Коготок увяз, а птичка не пропала.

– Постреляли друг друга?

– Похоже. Прошлой весной в Петербург приезжал, товарища хоронил. Иду по кладбищу, гляжу – вензелюшка знакомая. Ну-ка, ну-ка… Подошёл – точно, Пузырёв Вениамин.