Павел Крусанов - Яснослышащий

– Лукум отливает, – доложил Пёстрый. – Сейчас будет.

Тут объявился и Лукум – непоседливый, как заведённая пружина, псковский паренёк лет двадцати двух, уже имевший за плечами опыт зоны-малолетки. А с виду не скажешь – улыбчивый, смешливый, в разговоре голос не повысит, но взгляд быстрый, цепкий. Он любил сладкое – конфеты, пряники, сгущёнку, – за что получил позывной Рахат-Лукум, впоследствии купированный. Он тоже уже поучаствовал – в том же разведвзводе, что и Пёстрый с Набобом. Рассказывал про первый бой: «Не пойму: как бежать? как на бегу АКа держать? Всё не прилажусь – беспонтово выходит. Потом гляжу, один чешет так козырно: то куницей, то будто кошка. Ну, я срисовал. Довёл немного, теперь – другое дело». Он и впрямь был грациозен и стремителен – молодой демон битвы. Говорил, что шумно жить любит, потому война ему в самый раз по натуре.

Лукуму нравился подствольный гранатомёт, метающий серебряные яйца. На выданном ему АК подствольника не было – купил за свои деньги. Во время боя в Никишино отличился: под бешеным огнём в несколько приёмов вывел из подвала дома сорок гражданских – женщины, старики, дети. Радовался, что не бросил в подвал эргедешку, когда увидел в темноте людей. Захарченко вручил ему медаль, Малахов приглашал в своё гнилое шоу. Медаль Лукум принял, а Малахова не удостоил.

Почему я – Алтай? Всё просто. Первое время, как приехал на Донбасс, носил тряпичную шапочку-таблетку, купленную некогда с лотка на перевале Чике-Таман – на обочине Чуйского тракта. Её украшали фигурки, напоминавшие петроглифы Калбак-Таша, и надпись – Алтай. Этого оказалось достаточно для выбора позывного.

– Куда едем? – забросив через борт «шишиги» АК и перевалив следом в кузов ловкое тело, полюбопытствовал Лукум.

– Великая тайна, бойцы. – Малой надел поверх подшлемника каску и уже на пути к кабине сквозь брезент тента сообщил – куда.

Место было известное, горячее – бойцы оживились и в предвкушении пустили по кругу пачку сока.

Малой – коренной дончанин. До случившегося в Киеве головняка держал небольшой магазин автомобильных запчастей, потом взял автомат, оставил на жену и двух дочек любимую собаку – белого вислоухого алабая, грозного и ласкового – и отправился брать артиллерийскую базу в Артёмовске. По алабаю в редкие лирические минуты скучал, кажется, больше, чем по детям. Как-то, оказавшись с командиром один на один, спросил его, почему он воюет. «Да как же? – неподдельно изумился Малой. – Фашисты ж, мать ети! В мой дом – с Бандерой на хоругвях!»

А почему здесь я – никто не спрашивал. Не принято.

Спрашивали: откуда?

Полтора года минуло с того донецкого марта. Мы с Пёстрым сидели на кухне в луганской квартире бывшего санитара Линзы, теперь – не кошачьего ветеринара, как в довоенном прошлом, а медбрата в госпитале, где латали и выхаживали бойцов непризнанных республик. Сидели и смотрели то на стол с ополовиненной бутылкой водки, двумя рюмками, солонкой и тарелкой с крупно порезанными огурцами, то в окно, за которым накрапывал сентябрьский дождь. Из левого рукава рубашки Пёстрого торчала восковой желтизны кисть протеза, неподвижная, но упругая, каучуковая, так что он мог ухватить ей и мобильный, и рюмку, и столовый нож. Пили Линза с Пёстрым. Мне сегодня ещё предстояло крутить баранку.

Время шло к полудню, мы только что вернулись из госпиталя. Пёстрый скучал: натура его требовала действия, а тут – зависли. Ждали Набоба с Лукумом. Из СПб выехали вместе, но в пути у «сузучки» Набоба стал троить двигатель, и он завернул в Воронеже на СТО – почистить или заменить свечи. Чтобы не терять времени, мы с Пёстрым погнали в Луганск – сгрузить часть коробок гуманитарки, которыми были забиты багажники и задние сиденья наших машин, в госпитале у Линзы. Там были лекарства, одноразовые шприцы, медицинские смотровые перчатки, ватные тампоны, перевязочный материал…

Пограничники на пропускном пункте досмотрели вскрытые коробки. Гуманитарная помощь шла централизованно через МЧС, поэтому нам предложили заехать в Ростов и оформить груз как следует. Офицер смотрел на нас и всё понимал, но у него было предписание. И мы смотрели на него и всё понимали. «Офицер, – сказал Пёстрый, – это моё. Аптечка». – «Аптечка?» – с интересом повторил тот. «В Донецке в больницу ложусь на полгода, – пояснил Пёстрый. – Руку мою нашли, будут пришивать». Нас пропустили. Луганские в машину даже не заглядывали. Прорвутся и Набоб с Лукумом.

Несколько месяцев назад, когда ополчение начали реформировать в контрактную армию и снимать шевроны «Новороссия» с камуфляжа, мы написали рапорты и вернулись по домам (Пёстрый – раньше, и в госпиталь, потом Набоб перетащил его в Петербург). Но уже второй раз за это время приезжали на Донбасс – навестить боевых товарищей. Живых, покалеченных и мёртвых.

– Ну как? – Пёстрый качнул подбородком в сторону Линзы. – В целом?

– Путём всё. – Линза наполнил рюмки.

– Уверен?

– Говорю же.

Водка в рюмках стояла вровень, как по ниточке.

– Спортом, может, тебе заняться? – задумчиво предположил Пёстрый.

– Зачем? – Линза застыл с бутылкой на весу. – Здоровому спорт не нужен, а больному – вреден.

Ловко подхватив рюмку пальцами протеза, правой рукой Пёстрый взял четвертинку разрезанного вдоль огурца и макнул её в солонку.

– Хорошо, если путём. – Пёстрый поставил пустую рюмку на место. – А то вид у тебя какой-то болезненный.

– У меня? – изумился Линза.

– Ну не у меня же, – хрустнул огурцом Пёстрый.

– Да в порядке всё. Забожиться?

– Я что спрашиваю, – пояснил Пёстрый. – С виду – поизносился будто.

– Ну, может, не всё… – усомнился в своём благополучии Линза. – Но в целом – нормально.

– А что лицо такое, будто тебе от улыбки больно?

В глубине сердца Линза считал себя неудачником, пасынком судьбы. И уже внутренне смирился с этим, хотя ещё не был готов признаться в своём смирении. В конце концов экзистенциальное сиротство ему не досаждало – пусть безысходность диагноза веяла холодком и неуютом, но в ней одновременно была и определённость, а значит, был покой. Пёстрый тоже считал себя пасынком судьбы, но мирился с этим неохотно – он словно бы всё время шёл в атаку. Их сближало общее чувство, что ничего уже нельзя переменить, поскольку, если тебе выпало заглянуть за край, то вернуться к прошлому – такому, каким оно когда-то было – всё равно уже не удастся. Это чувство сближало нас всех.

– Что пристал? – вступился я за Линзу. – Угомонись.

Вечно так: всё переберут – с Бога начнут, бабами кончат.

Но до чего б ни договорились, дружба оставалась выше всяких разногласий – за кость такие не передерутся.

– А ты помолчи. – Пёстрый с ласковой улыбкой повернулся ко мне – его взгляд был холоден и неумолим. – У тебя глаз, конечно, заслуженный, но ты тех-то… тех-то глаз не видел. Если б в предсмертные глянул – так бы и чудились. Иные как пришибленные ходят – только зенки на сон заведут, так мёртвые-то и смотрят.