Владимир Казаков - Воскрешение на Патриарших

На дорожках вокруг пруда стали появляться собачники. В сторону бульваров затопали заспанные мамы с хмурыми младенцами. Да, там, кажется, был детский сад. Был, есть, уже и не знаю, как правильно. Люди шли, шли. Две девки, смеясь и как-то особо, по-продавщицки, куря, открывали овощной магазин на углу.

Сегодня что у нас? Должен быть вторник. Мимо прошел милиционер. Я по привычке вздрогнул.

– Папа, папа… Ну подожди же!

Сзади в конце аллеи, там, где она огибает пруд, показался пухлый мальчик лет четырех. В голубых гольфиках, шортах и круглой белой кепочке с синей нашивкой «Олимпиада-80». Он смешно семенил толстыми ножками. Шнурки елочными гирляндами волочились по земле.

Милиционер остановился.

– Сколько можно, Паш?! Я же опаздываю.

– Сейчас, сейчас. Шнурки неправильные попались.

Малыш наконец добежал до отца, сунул свою ручонку в ладонь отцу, обернулся и гордо посмотрел на меня. Я кивнул головой. Мол, оценил, что его папа – настоящий милиционер. Значит, служивый не по мою душу. Он тоже в садик.

День уже начинал шуметь. Машины, как майские жуки, жужжа и пыхтя, заполняли город. Я продолжал тупо торчать на лавке. Поменяв горизонталь на вертикаль. На лавке обнаружилась пришлепнутая моим телом зеленая папка. Ага. Как звали ушастого? Петя, Вася? Он хотел в цирк, да. А попал он туда? Не знаю. Мысли делали попытку зацепиться за что-то в голове, это им не удавалось, и они с криком плюхались в бездну. Двор, заросший боярышником. Судя по всему, центр. Лавочка. Стол с настольным теннисом. Портвейн, наверное. Качели какие-то. Вытянутое на манер клизмы лицо дворника. Пока вроде все. Похмелье в другом времени и пробуждение на лавочке не добавляли оптимизма. Съехать можно. Стоило ли перемещаться во времени, чтобы разваливать башку невыносимой прострацией! Подумав, я открыл папку. Там лежала раздавленная и расплавившаяся от моего тела шоколадка «Аленка». И все.

А может, все-таки это – сон? Ну такой, удлиненной конструкции? У меня в юности были сны. Помню, была серия снов про путешествие на другую планету. И, отучившись до часа в институте, наплевав на пиво, мчался домой, чтобы заснуть и опять попасть на ту планету. Желтая такая планета. Там меня все знали. И в тех снах, а они были с продолжением, то есть прерывались на бытие, а потом продолжались, так вот, внутри этих снов я тоже засыпал и просыпался. Сон во сне. То есть, понимая, что ты спишь, ты там ложишься спать, просыпаешься, понимая, что спишь. Я тогда еще выдумал безмозглую теорию, что наша жизнь – это сон во сне. И пробуждение – это смерть. И был очень горд этим. Потом сны кончились. Я много лет ждал возвращения туда, в сны. Но такого больше не случалось. Может, они вернулись все-таки?! Но там был совсем другой мир. А здесь все свое, даже слишком свое.

– Представляешь, брат…

Я очнулся. Передо мной стоял лысоватый человек с добрым бабским лицом. На нем была сильно потрепанная защитного цвета куртка, рукава которой были заляпаны масляной краской. В боковом кармане торчала сложенная вчетверо газета с кроссвордом. Он восторженно смотрел на меня выцветшими почти до белизны голубыми глазами. Чувствовалось, что его переполняет какая-то мысль и он не может не поделиться ею. Иначе его разорвет.

– Представляешь, брат, вот… Если переместить немедленно, прямо сейчас, всех-всех, кто когда-либо отмечался на лавочках на Патриарших прудах, вот сюда! Одномоментно. Из всех времен. А? Этакое «Воскрешение сидевших на лавочках». Сидевший на лавочке на Патриарших оказывается спасен в будущей жизни! Каково? Никто не ожидал такого поворота! Представляешь, такая ерунда, поторчал на лавочке перед прудом – и все! Ты спасен перед Вечностью. Никто же не знает Промысел Божий! А он таков! Почему нет?

Я кивнул головой, от этого мозг потерял равновесие и икнул. Волосатый чуть более пристально посмотрел на меня. Затем достал из глубины куртки стограммовую бутылочку коньяка. Чуть отпитую, правда. Немного подумав, он вынул из кармана с кроссвордом горсть зелипушных яблок, обвитых засохшими ломкими листьями.

– Не обессудь. Стакана нет.

Как же неудобно пить из этих игрушечных бутылочек! Горлышко тоньше мизинца, надо трясти, чтобы что-то попало в рот. Или сосать, как сушку. Обжигающая вонь заполнила рот. Я глотнул, закашлял.

– Яблочком, яблочком…

Через мгновение в организме действительно чуть полегчало. Конечно, это больше самовнушение. Алкоголь еще не добрался до крови, но все равно.

– Дядя Миша. Рожин. Комбинат декоративно-прикладного искусства. Вчера на ВДНХ павильон «Птицеводство» сдали. Подновляли, типа.

Дядя Миша протянул руку. Я пожал. Рука у него была большая, пахнувшая скипидаром и теплая.

– Сидор.

– Представляешь, какая толпа соберется… Воскресших. Кто в чем… Все перемешалось. Бал-маскарад. Гимназистки, военные с маузерами, пионеры, дамы в платьях с перьями, просто хрен знает кто, вроде меня… Все галдят, никто ничего не понимает. Некоторые уже разливают. Глядь, а у павильончика, – дядя Миша кивнул на павильон с арками и колоннами в торце пруда, – уже трибуна. Митинг. Выступит Булгаков: от имени Московской писательской организации спешу искренне поздравить всех присутствующих с Воскрешением на Патриарших прудах. Аплодисменты. А толпа огромная, напирает. Всем интересно. Крик в толпе – Марину Ивановну пропустите! А кто это? Да Цветаева, ей без очереди, она с пригласительным! Пусть покажет пригласительный, иначе шиш пустим!

– Ага, – жевал яблоко я. – А рядом Лев Толстой с коньками на плече.

– Почему с коньками?! – удивился дядя Миша.

– Где-то читал, что он сюда своих дочерей на коньках кататься приводил. Непонятно почему. Ему от Хамовников до пруда у Новодевичьего монастыря два шага, а он сюда таскался.

– Хитер граф. И не прост. Ой, не прост. Он предвидел Воскрешение на Патриарших, потому и ходил сюда! – радостно замельтешил словами художник. – Иначе зачем? Нелогично же, согласен? Другого объяснения нет! Значит, я совершенно прав? Если Толстой с коньками? Виват!

Я кивнул головой. Волосатый сделал малюсенький глоток из бутылочки и остатки протянул мне.

– Добивай. Я с утра уже три съел. Вчера, когда отмечали сдачу, коробку таких зачем-то купили. Вот и завалялось несколько в карманах.

Вторая доза уже пошла легче. Я опустошил бутылочку и протянул ее художнику. Он задумался, раскрыл ладонь, вытряс туда остатки коньяка, задумчиво слизнул капли и крякнул.

– «Большой Головин» с полвосьмого работает. По пивку? Как раз к открытию дойдем.

Я кивнул. Мы уже топали мимо Трехпрудного переулка, по Благовещенскому, и выходили к гостинице «Минск» на улице Горького. В смысле на Тверской. Интересно, как все-таки ноги помнят дорогу. Вот уже минут десять они сами идут в пивную. Причем в моем времени этой пивной, в Большом Головине переулке, уж лет двадцать как нет. Выросло поколение не знающих вообще, что это такое. Удивительно.