Владимир Казаков - Воскрешение на Патриарших

– Замечательная работа вытанцовывается. «Воскрешение на Патриарших». Про Толстого с коньками ты здорово сказал. Он прямо так и просится на холст. Лето, а он будет в зипуне, лаптях и одновременно в бобровой шапке и с тростью. Ну и с коньками, конечно, – мечтательно бормотал дядя Миша.

Миновав черный с синеватой искрой мрамор квадратных столпов гостиницы «Минск», мы углубились в Дегтярный переулок. Дядя Миша без умолку болтал, иногда останавливался, качал головой и торжественно и качественно высмаркивался в черно-серую тряпочку размером со спичечный коробок. Я методично кивал головой и на его речь, и на сморкание, и на взмахивание руками. Участвовал в разговоре, одним словом. Одновременно вертел в голове мысли. По идейной направленности ничем не отличающиеся от дяди Мишиного сморкания.

Вот Ольга. Там. Как она, интересно? Ха. А ведь ее нет сейчас. В этом времени. Она в сентябре 1979 года родилась! Как интересно… Ольги, моей Ольги нет еще в природе! Что же за время такое? Никого нет! Хотя с какой стати она моя? Ни с какой. Странно это. Получается, единственно близкий человек, и того нет в природе! Хотя, конечно, я все это миллион раз придумал сам себе. Сколько раз она мне говорила: я не такая, как ты себе придумал! Совсем! И скажу больше – я не собираюсь становиться такой, как ты себе в башке намутил!

Да, помнится, тогда я нажрался сильно после таких слов. Хотя, в сущности, она права. Мы часто принимаем обычную вежливость по отношению к себе за какие-то чувства. А это просто воспитанный человек, вполне хороший, добрый, но не имеющий к тебе ни малейшего отношения! И даже и не думающий в твою сторону. А ты хватаешь эту непротянутую руку и ждешь продолжения. А его в природе нет. И не предусмотрено даже. И тогда становится совсем хреново.

– …И вот мы собрали деньги. Ровно на две гнилушки яблочных. По рупь двадцать шесть… Тютелька в тютельку, до копеечки по карманам шарили и отдали Ивантеру. Плакали с похмелюги, но собрали! И что думаешь, принес этот иллюстратор «Тиля Уленшпигеля», мать его? Коробку эклеров. Мол, магазин закрыт, и он решил…

Справа шел солидный, покрытый глазурованной плиткой, старый доходный дом. Стоп. Здесь же жил Дрозд. Одноклассник. Вот его окно перед аркой на первом этаже. Как сейчас помню эту узенькую, метра два шириной комнату, старинный, девятнадцатого века письменный стол на тонких резных ножках, круглый аквариум на подоконнике с вечно полудохлыми карасями. И каменная светло-серая с голубыми прожилками фигурка, то ли сфинкса, то ли какого-то бога египетского происхождения, привезенная его предками еще до революции. Господи, я же все помню! И тахту его раздолбанную. Вот там справа от окна. Должна быть.

Окно было высоко, хоть и первый этаж. Я подпрыгнул, пытаясь заглянуть внутрь, но увидел лишь краешек выпуклой линзы аквариума. Этого было достаточно! Я как-то вдруг понял, что что-то меня связывает с этим, тем, миром. Что если есть караси, то есть и Дрозд, и значит, по теории, есть и я! Видимо, лицо мое впервые с утра настолько радостно улыбнулось, отчего не ожидавший таких перемен дядя Миша недоуменно остановился.

– Ты чего?

– Да так, аквариум там, круглый, мой одноклассник здесь жил. Живет.

– Зайдем?

– Да он в школе, наверняка…

– Учитель?

– Ну… До какой-то степени, – кивнул я головой в пространство. Ну как объяснить похмельному человеку, что мой одноклассник ходит в школу учеником. И, возможно, сидит там за одной партой со мной! Ну да. А не похмельному как это объяснить?

Мы свернули направо и шли по улице Чехова к кинотеатру «Россия». Солнце катило мне навстречу на 23-м троллейбусе. Небо уже меняло утренний макияж на дневной. Коньяк из мелкой посуды вселил в мозг неописуемый оптимизм. Георгий Жженов и Леонид Филатов строили мне рожи с огромной, размером с облако, афиши фильма «Экипаж». Казалось, что мне улыбалась даже собака, задравшая ногу у березы в палисаднике рядом с редакцией «Нового мира».

Да, прошлое всегда кажется чище и светлее. А вот я иду по прошлому, пешком по улице, вдоль бульвара, к Петровским воротам, знаю, что на углу перед входом в авиационно-технологический институт, на повороте на Петровку, будет чугунная тумба. Дореволюционных времен. Чтобы сани при поворотах не заносило на тротуар. Сани… Напротив, наискосок, магазин «Рыба», а совсем напротив «Мебель». Там родители покупали по жуткому блату чешские стулья, с красной в черную крапинку обшивкой и гнутыми спинками.

Почему же кажется, что так светло, прозрачно и радостно на улицах? А у меня в двадцать первом веке этого нет. Что-то изменилось в воздухе. Может, оттого, что в лицах людей, на листьях, на стенах домов за эти тридцать лет накопился жуткий слой грязи? Человеческой грязи. Мыслей, поступков, ненависти, злобы. Всего того, что переполняло всех нас эти годы.

А тут я вижу подлинную картину бытия! Слой всякой гадости сняли, и все засияло. Словно не было этих безумных лет. Словно вдруг раз – и все кончилось. Долго мыли окна и вдруг протерли насухо тряпкой, и вдруг сразу все просветлело и жизнь за стеклом сочно засверкала радостью. Картина Пименова «Новая Москва». Где девушка на кабриолете видит сияющий, чистый мир. Почему такое ощущение сейчас? Ведь у тех людей, у того же Пименова, у этой комсомолки, смотрящей на Охотный ряд через подернутое дождевой рябью лобовое стекло, было устремление вперед, в будущее! А я, возвращаясь назад, вижу свет в прошлом. Глупо.

Все так. Но ведь я-то знаю, что это не так. Для моей жизни, моего мироздания какими были эти тридцать лет между там и здесь? Мерзкими? Да, наверное. А ведь для кого-то это было детство, самая счастливая пора. А ведь для других, из живших еще раньше, и эти благословенные для меня семидесятые тоже казались невыносимо мрачными и черными. По сравнению, допустим, с сороковыми. Или дореволюционными годами.

Я со всего маху треснулся носком ноги о ту самую чугунную тумбу на углу Петровки и присел от боли.

– Больно? – заботливо наклонился дядя Миша.

Неопределенно кивнув, я захромал дальше.

– Может, что взять? Сразу? Для анестезии? – тревожно опять спросил художник. – Тут, если к грузчику в «Рыбе» зайти, он даст. По пятерке всего. Водки. Чтобы одиннадцати не ждать. А?

– Нет, – морщась, мотнул головой я. – Пива хочется.

– Пиво, конечно, говно, но радостно оно, – срифмовал он в ответ. – Немножко осталось, до Трубной, а там чуть вверх.

– Да знаю. Ничего, пройдет. – Большой палец саднил ужасно, наверное, распухал.

Тротуар бежал вниз. Справа над кварталом нависала громада Высоко-Петровского монастыря. Старинный усадебный дом по-детски, игрушечно косился вдоль тротуара, скрывая монастырские стены в глубине квартала. Но даже не видя самого монастыря, в воздухе я ощущал его присутствие, его мощь. Особняк же, как и принято, желтый с белым, располагался так, что, казалось, чуть толкни его, и он скатится туда, вниз, к Трубной площади.