Лев Трутнев - Живи и радуйся

– Накаркала, – вновь заговорили женщины. – Что теперь будет?!

– Во везет девке: то ни одного, а тут сразу двое.

– Девка-то краса. И становитая. Я полвека живу, а нигде таких не видала.

– И Алешка писаный…

А мне вдруг стало спокойнее: сердце приняло случившееся, как должное. Добрый Петруня жених, но не пара он Насте по внешности, а по душе, как рассудить – одному богу то известно.

Сел Алешка рядом с Настей, и хоть картину пиши. И у нее глаза залучились, и будто не было там ни Сороки, ни Петруни. Поднялись они и вот уже в ограде. Кудров голову повесил, никого не замечая, а Сорока, позыркав глазами и не проронив ни слова, что для нее было необычным, метнулась за калитку.

– Вот так посватались! – кто-то изрек им вдогонку.

– Руби дерево по себе…

А мне было как-то жаль Петруню: позор ведь. Что теперь делать?..

Волгли снега под неистовством солнечных лучей, влажнел воздух, играло по окоему марево, а едва светило пряталось за горизонт, как начинал наплывать морозец, да такой, что к утру сугробы схватывались льдистой коркой – чарымом, по которому не то что на лыжах, пешком можно было топать. Как раз в это время стали пробовать голос ободренные теплом тетерева, пока по одиночке – кто на дереве, кто на проплешине какого-нибудь бугра, рано отогретого солнцем. И я решил проехать на лыжах утречком, пока снег не отошел, по знакомым местам, поглядеть на этих ранних объявителей весны – там, где косачи начинают играть, чаще всего со сходом снега образуются настоящие токовища. А еще не было такой весны за последние годы, чтобы я не поглядел на ту благодать…

Чуть забрезжило, когда я, взяв лыжи и позвав Урмана – так назвал я подаренного мне щенка-лайчонка, впервые услышав это слово, от которого веяло чем-то загадочным, от того шофера, что так участливо отнесся ко мне, – направился в леса.

Сколько неясных звуков, световых сполохов и запахов таит весенний лес! Только слушай, смотри, вдыхай – и очистит это чудо и мысли, и сердце, и плоть… Как в иной мир перенесся я за какие-нибудь полчаса. Отодвинулись в глубину сознания тревоги, взыграло тело, и пошел я мерить версты в легком скольжении по насту, лишь глубоко хватая настывшей за ночь, напоенный ранневесенним лесным духом воздух.

Солнце выплыло над лесом, когда я, изрядно вспотев, повернул назад, к деревне и поумерил резвость – пошел почти шагом. Урман, а ему, предположительно, всего четыре месяца недавно исполнилось от роду и впервые я взял его в лес, стойко трусил сбоку. Его попытку – брести по лыжному следу, я сразу пресек. А уж порезвился щенок по кустам, вынюхивая заячьи наброды, полазил по чащобам! Наст крепкий – бегай себе. И я не препятствовал его самостоятельности – пусть, только на пользу.

Недалеко от деревни, у Волчьего алапа, я выехал на дорогу, ведущую в Иконниково. Заснеженный проселок в несколько пробитых санями ходок и дорогой-то нельзя было назвать, но он был единственным ездовым путем, связывающим нашу деревню с райцентром. По готовому следу двигаться было легче, и я потянул по нему лыжи. У последнего перед дворами колка я заметил под кустом какую-то лунку в снегу, в двух-трех шагах от дороги, и заинтересовался: ровный-прировный снежный наст и на тебе – яминка. Вначале подумалось, что какой-то тетерев еще прятался от ночника-морозца и словить его можно, хотя в такое время они каким-то образом знают о коварстве чарыма и ночуют где-нибудь на болоте, среди кочек и травы, но свернув за куст, я увидел цепочку таких лунок и понял, что это человеческие следы. Но почему кто-то маскировал их за кустами? И для чего сворачивать на целинный, чуть ли не по колено, снег с дороги? Тут уж взыграло любопытство. Двинул я лыжи вдоль следа и, когда пересек колок, на свету разглядел, что человек по этим лункам прошел дважды – туда и обратно. Такое открытие еще больше заинтриговало меня. Проломанные в снегу ямки голубели тенями и хорошо их было видно, и тянулись они прямиком к огороду Алешки Красова. Зачем же он ломился туда-сюда? Невелик обход по дороге, чтобы угол срезать, больше напотеешь целиком-то?.. Загадка?.. Оживился я, поглядывая на только что просыпавшиеся дворы – почти над всеми ближними трубами домов курились светлые дымки, а это значило, что в них топились печки и топились дровами.

Урман, как-то поняв мой интерес к этим следам, стал обнюхивать чуть ли ни каждую лунку и, опередив меня, нырнул под прясла, огораживающие сенник. И пока я шуршал лыжами по насту, начал копаться под ометом сена.

Следы упирались в задник омета и исчезали. Вот фокус-покус! И тут я увидел, как Урман ухватил что-то зубами и стал выволакивать на снег. Портфель! Да, знакомый – Ван Ваныча! Его, этот емкий темно-коричневой кожи портфель знала вся школа. Без него директор шагу из школы не делал. Но откуда он здесь? Почему?.. А Урман уже тянул портфель, раздутый, тяжелый в продув снега под нижней жердиной прясла. Оглядевшись и никого нигде не заметив, я заторопился к щенку. Урман не сразу отдал находку, заурчал, попытался убежать. Да где ему – не по силам ноша. Я поднял портфель, а когда расстегнул, то обомлел – напревшую в беге спину обнесло холодком: он был до отказа набит пачками денег. Такого их количества мне бы и во сне не приснилось. Еще раз оглядевшись, я посунулся поближе к пряслам, в тень от сеновала. Вот тебе и дорога в художественное училище, и житье-бытье – как подсказал кто-то, но сердце-вещун сразу почувствовало, что здесь что-то не то. Не могут такие деньги, да еще в известном портфеле, лежать в схоронке под сеном. И след от дороги явно потаенный. Неужели Алешка Красов что-то сфинтил? Ему ведь деньги нужны на близкую свадьбу – слухи прошли, что на майские праздники о ней уговорились? Но причем тут портфель Ван Ваныча с деньгами?.. «Грелась» голова от жарких мыслей, но ответа на них не находилось. С оглядкой, осторожно запрятал я портфель на прежнее место, и сразу полегчало – подальше от таких подозрительных находок…

Я не стал возвращаться к дороге, а двинулся к дому околицей. Мысли только и были о странных следах и не менее странной схоронке…

– И молодец – скумекал, не взял, – похвалил меня дед, когда я обо всем ему рассказал. – На всю жизнь запомни: не нами положено – не нами возьмется. Хотя ты прав: заковыка тут какая-то. Слетай к Сусальникову, разузнай про портфель. Да не напрямую, а с намеком…

Но намекать не пришлось: едва я проскочил в кабинет Ван Ваныча, сторожась постороннего глаза – до этого пришлось всю длинную перемену простоять в школьном дровнике, прячась от дотошных учеников, – как понял, что у него что-то случилось. Глаза у директора были какие-то воспаленно-красные, лицо помятое. Его грех все знали: лишку иногда позволял себе выпить всеми уважаемый Иван Иванович, но чтоб в таком виде в школу заявиться – упаси бог. Он сидел, охватив голову руками, и, едва взглянув на меня, поздоровался кивком головы. Знаменитый его портфель обычно лежал на этажерке с журналами, а тут его не было. Да и не могло быть – он там, в сеннике у Красова, под сеном и снегом холодился. Ошибки не могло быть… Ван Ваныч уловил мой взгляд на этажерку и тихо сказал: