Лев Трутнев - Живи и радуйся

Еще не закончились пылкие речи, а кое-кто уже стал отходить потихоньку от общей толпы, и мало-помалу люди потянулись в край улицы, к дому Красовых – там завязывался истинный интерес: зачиналось свадебное гулянье. Хотя оно, ввиду скудности жизни, вряд ли могло быть в широком размахе, но все веселье, все свет в окне…

– Пойдем глянем! – потянул и меня Паша. – Я на воротах постою, пошлину дерну…

Неспокойно было на сердце: и некая веселость теплилась в нем, и печаль натекала…

– Тебе зачем? Там есть кому стоять. Им бутылка нужна, а нам она ни к чему.

– А так, поиграть в артисты охота…

Синь копилась над лесом, и по его верху играло сиреневое марево, а понизу текла густая лиловость, штрихованная белыми мазками берез, и слабая, едва заметная зелень пятнала еще серо-желтые поля с блестками невысохших луж. Тихо, тепло, солнечно… Но вот рыкнула гармошка, и мы побежали, боясь опоздать к самому главному – приезду невесты. Едва мы притулились к штакетнику палисадника, возле которого уже острили глаза зеваки, как из проулка вымахнул жеребец, запряженный в кошеву, под украшенной лентами дугой. Все притихли, а Паша кинулся к мужикам у ворот. Минута – и вот они, молодые. Оба в обновах, улыбающиеся, красивые, ни киношники расфуфыренные, гримированные, подтянутые, подштопанные, а наши, простые русские люди – будто из сказки о царевне и царевиче. На козлах – Федюха Сусляков. Да такой важный, словно настоящий кучер. Осадил он жеребца у самых ворот, и тут же Хлыст вывернулся к кошеве.

– Гони выкуп! – Это он Алешке Красову. – А то от ворот-поворот!

И еще двое подступили к жениху, а Паша ухватил коня за уздечку.

Я глядел на Настю, веселую, нарядную, румяную, и ее радость отзвучивалась и в моей душе тонким наплывом такой сладкой теплоты, какой я не испытывал давным-давно…

Сторговались мужики с женихом, распахнули ворота, а там девицы-красавицы, подружки Настины с рушниками и песнями, матушка жениха с родней, с хлебом-солью, свахи, сваты… И от всего этого – знакомого: читаного ли, слышанного ли когда-то, далекого – грудь переполнилась особым щемящим волнением. То было нечто родное, кровное, мое, русское…

– Идем испробуем, – отвлек меня от созерцания Паша, – я четушку выторговал.

– Зачем? Я не пью и тебе не советую.

– А я раза два пробовал, дядь Прохор давал – дуреешь. – Паша тянул в улыбке полные губы. Крупное, почти круглое его лицо светилось таким благодушием, такой непосредственностью, что отказать ему не хватало сил. – И за Настю глотнем. Ты ведь горел за нее, а за свадебный стол нас не пустят…

От его слов потянуло меня в лихачество, и я махнул рукой, соглашаясь.

– Давай! Только где? И как?

– А вон Шестовы по ту сторону. Пойдем попросим у Катюхи стакан.

Будто искорка какая чиркнула меня и погасла.

– Неудобно как-то.

– Чего? Катюха своя…

И мы потопали через улицу, наискось, оглядываясь на все еще толпившихся зевак у ворот и у окон дома Красовых.

– Завтра разговоров не оберешься, – улыбался Паша. – Все выложат: и что ели, и что пили, и как, и кто чего стоил…

А я без особого горения шел за Пашей. Все же стыдновато было мне заявляться к Шестовым с таким намерением – что Катюха подумает?

– Непонятно, чего Хлыст там вертелся? – потянул я свое. – Он же вроде не пьет?

– Ну и что? Может, деньгу какую сорвал с Алехи, – предположил Паша, – я не вникал в их уговор. Бегал же Иванчик за Настей, не секрет – вот и вынюхивает, где будет жареным пахнуть. Потом шельмовать станет. Но, может, с расстройства решил напиться…

Калитка у Шестовых была не заперта, но в дом заходить я постеснялся – что-то удержало меня. А через минуту выскочил оттуда и Паша.

– Там твой дед с теткой Дарьей праздник отмечает. И не заперто…

Я еще с утра знал, что дед куда-то навостряется в гости: приоделся, причесался, а идти со мной на торжество у сельсовета не захотел.

– А кто у нас запирается? – не удивился я. – И кого им бояться?

– Да, некого, – Паша сощурился, что-то соображая. – А пошли к Мишане Кособокову. Он же в ФЗУ собрался, заодно и попрощаемся…

Но только мы за калитку, и Катюха навстречу, запыхавшаяся, раскрасневшаяся.

– Не успела! От самого совета бегу, как увидела, что вы к нам наладились!.

– Что бежать-то? – Паша уперся ей в плечо. – Тащи втихаря стакан и лепеху какую на закуску.

– Так дед там Лёнин, неудобно…

Ну и глазищи у нее! Расширились, как от испуга. Брови взлетели крылышками, изогнулись. Носик вздернулся…

– А ты подкрадись, схитри. – Паша все держал Катюху за плечо. А я глядел и глядел на нее с непонятным удовольствием, почти жадностью и молчал.

– Пить, что ли, будете? – Катюха отстранилась, в глазах погасли искорки.

– Малехонько. Праздник все же. – Паша показал горлышко четушки, торчащее из кармана штанов.

– А мне дадите испробовать? – Катюха снова раззадорилась. – Я еще ни разу ни глоточка не делала!

– Глоточек – можно, – все вел разговор Паша. – Мы вон там, в проулке, за плетнем будем…

Катюха быстро проскочила в сени, а мы, обогнув изгородь, остановились у свисавших через плетень веток клена с набухшими почками. Тянула песню огородница-варакушка где-то в смородиновых кустах, чирикали воробьи под застрехой, заливался на все лады скворец на метелке подскворечника, и густо пахло молодым смородиновым листом, подсыхающей землей, нагретым плетнем, сухим малинником… Бабочка-крапивница выпорхнула через изгородь и прилепилась на солнцепеке одного из кольев, расправив ярко-пестрые крылышки…

Мы еще не успели перекинуться несколькими словами, как появилась Катюха. Под полой тужурки у нее что-то топырилось.

– Вот стакан, – она протянула его Паше, – а вот пирожки с картошкой и капустой. – В алюминиевой чашке румянились аккуратные горбики пирогов. Катюха придерживала чашку левой рукой.

– Ну, ты, Катюха, свойская! – снова опередил меня в похвале Паша.

– Давайте вон на ту коряжину сядем и позагораем…

Неподалеку лежал обрубок старого кленового ствола, выброшенный из огородчика, и мы все трое кое-как примостились на нем, уперев один конец сухостоины между кольями прясла. Паша втискивал Катюху между нами, но она вывернулась и присела с краешку, рядом со мной, придвинулась горячим боком. Приятно было и от ее поступка, и от близкой теплоты.

Паша сковырнул сургуч с головки четвертинки и плеснул водки в стакан, на самое донышко.

– На, Катюха, помочи губы – малолеткам больше не положено.

– А вы еще сами не взрослые. – Катюха взяла стакан. Пальцы у нее длинные и тонкие.

– По сравнению с тобой – мы дяди, – держал густоту в голосе Паша. – Мне еще в конце января семнадцать сравнялось, а Стрельцу осенью столько же исполнится.