Лев Трутнев - Живи и радуйся

– Кыш, стервятина! – Дед зашевелил сучками, и ворона улетела. – Думал косач…

Над дальним лесом небо порозовело. Закраснелись вершинки деревьев. Робко зашелестел соломой свежий ветерок. Засуетились, запищали какие-то птички, и вдруг где-то далеко-далеко раздался непонятный крик. Кричал не то человек, не то зверь какой. Не отчетливо, глухо, и я качнулся к деду, робея.

– Не бойся, это Кольша орет в ряму, косачей пугает.

И тут я заметил у соседнего леса больших черных птиц, летящих низом, и зашептал, чувствуя, как горло перехватило от волнения:

– Косачи, деда! Косачи!

– Тише ты! Вижу! – Дед заволновался, загораясь давно охватившим меня азартом. Он весь напрягся, глаза засверкали особым светом…

Но косачи осыпали соседний лес, рассаживаясь по нему с громким хлопаньем крыльев. Я чуть отвлекся и замер: к одному из наших чучел садился косач, блестя вороненым оперением в лучах взошедшего где-то солнца. Он коротко проквохтал и затих, вертя головой. А я не смел пошевелиться, замерев в неудобной позе. Выстрел грянул оглушающе, встряхнул лес, прокатившись по нему многократным эхом. Синий дым застлал скрадок, но я все же увидел, как тетерев стал валиться вниз, ударяясь о ветки, и рванулся было наружу, но дед удержал меня:

– Сиди! Он теперь никуда не уйдет, а других отпугнуть можешь…

Пахло горелым порохом. Дым от выстрела медленно таял. Отчетливо слышались Кольшины крики в дальнем лесу. Белыми тряпицами протрепыхали над полем куропатки. Вдруг где-то сзади раздалось знакомое квохтанье. Я оглянулся и увидел на кряжистой березе серую птицу.

– Тетерка, – шепнул дед. – Эта пусть поживет. Она весной выводок даст… – Он не успел договорить, а я осмыслить его слова, как сразу несколько черных длиннохвостых птиц накрыли наш колок, захлопали крыльями по веткам, устраиваясь поудобнее. До чего же эффектны были они в лучах раннего солнца! Не выдержав напора жгучего волнения, я подался к деду, задышал ему в ухо быстро, с отчаяньем:

– Деда, вон еще! Вон еще! – Ответом на мой жаркий шепот был хлесткий выстрел. Но теперь меня дед не удержал. Забыв обо всем, я выскользнул из скрадка и, спотыкаясь о валежник, кинулся к бьющемуся в агонии тетереву.

– Вот он, деда, вот!..

А дед уже шел ко мне с веселым лицом.

– Ну и горячий ты! Разве ж так можно? Чуть лоб не расшиб о березу. – Он потрогал затихшего косача. – Тяжелый, нагулялся. Зерна-то натерялось предостаточно. Ну, пожалуй, хватит. Надо и край знать. Да и сеном пора заняться…

Сверкало над вершинами дальнего леса поднявшееся солнце, играло нежными переливами небо, и сладко замирало сердце от неосмысленных осветленных чувств…

От отца пришло письмо. Он писал, что зачастили дожди – под ногами в траншеях слякотно, струйки воды стекают по брустверу, с залива дует пронизывающий шинели ветер, что немцы почти каждый день атакуют, пытаясь сбить оборону, чтобы прорваться в город… «… Вчера водил роту в контратаку, пришлось схватиться врукопашную…» Дрогнуло сердечко, остро подумалось: «Вот так-то, пока мы здесь в затишке сидим – отец там вместе с солдатами насмерть бьется, и в любую минуту может погибнуть…» От этих мыслей даже в глазах заточило, и чтобы проморгаться, я глянул в окно.

По стеклам рам змеились струйки осеннего дождя, и, глядя на них, я живо представил: и траншеи с грязными стенками, и бойцов в сырых шинелях, и рукопашный бой, и с тоской подумал, что в такую непогодь и нос на улицу не высунешь, а бойцы днем и ночью в окопах.

– Дедушка, а как в окопах спят? – с дрожью в голосе сорвалось у меня.

Дед подшивал Шурин валенок и даже не оглянулся.

– Что, отцовское письмо скребет? – понял он мою тревогу. – В окопах, внук, не спят, в них на ночь лишь часовые остаются, а все остальные в блиндажах ночуют. Это такие землянки, накрытые бревнами и дереном. В них хотя и не тепло, но не так сыро, а зимой и печки-буржуйки устанавливают. Так что, кое-какой отдых у бойцов все же бывает. Ну а днем у всех ушки на макушке – все в окопах, только часовые, что были в ночном дозоре, отсыпаются. Вот так-то, Леньк. Не до хорошего. Война, будь она проклята. Когда я был на фронте, «еропланы» только-только летать начинали, бросали бомбы на блиндажи, но без особого вреда, а теперь, поди, от бомбежки и в блиндаже не спасешься – земля дыбится. Да и пушки не чета тем, что были в Первую мировую. – Дед отложил валенок и потянулся за кисетом – вероятно, мой неосторожный вопрос вызвал у него волну тягостных воспоминаний, и табачок в таком разе всегда кстати. – А что касается рукопашного, так и мы частенько с германцами схлестывались и всегда побеждали – сгодились нам навыки кулачных боев, какими мы в деревне нет-нет да и загорались по молодости лет. Думаю, что и сейчас наши германцу не уступят…

Дед явно успокаивал меня, но на душе все равно было тревожно.

Морозило. Даже в плотной соломенной засидке было зябко, и мы с Кольшей жались друг к другу, стараясь не пропустить ни малейшего шороха в настоявшейся тишине ночи.

К этой охоте Кольша готовился заранее. Еще в сентябре, когда вывозили сено и случайно наткнулись на барсучью нору, он обкосил весь бугор, заросший коноплей и крапивой, обнажив все входы и выходы из звериного жилища. После к двум молодым березкам, росшим на отшибе между бугром и заболоченным лесом, мы натаскали целую копну ржаной соломы с ближнего жнивья, соорудив засидку.

– Пусть зверь привыкает, – объяснил Кольша смысл наших хлопот. – Перед тем как залечь на зиму, барсук усиленно жирует. Вот мы и придем его караулить в полнолуние…

И время приспело…

Огромная луна выбралась из плотного леса, и на пожухлой траве заискрились кристаллики инея. В отраженном свете луны четко было видно весь бугор с темными пятнами отнорков, глубокий провал основного барсучьего лаза, залитого густой тенью, и слегка просветленный таинственно молчаливый лес. В немом том оцепенении, когда ни говорить, ни шевелиться нельзя, млел я в настороженном ожидании прихода зверя, который, по словам Кольши, еще с вечера, по темну, ушел из норы жировать и скорее всего на болото в глубине леса. И душевное это томление наверняка бы увело меня в мир сновидений, если бы не пробиравший до дрожи озноб, вызванный холодом, щекочущим тело через слабую одежонку. И вдруг в этот чуткий морозный настой ворвались переливчатые звуки какого-то переклика. Вначале далекие, едва уловимые, потом сотрясающие этот застывший воздух. Клы-клы-клы – густо, без перерыва, полилось сверху, падая в дрогнувший отголосками лес и накатываясь оттуда многократно усилившись.

Я напрягал глаза, пытаясь разглядеть в мутном, хотя и усыпанном звездами, небе что-либо, но тщетно. Мелодичные крики стали быстро затихать и скоро вовсе растворились в той же прежней жутковатой тишине. Печалью дохнуло от этих тревожных криков улетающей на юг запоздалой стаи гусей. Неосознанной тоской тронуло душу, и тут же мой тонкий слух уловил легкое шлепанье чьих-то шагов по опавшей листве. Голову обдало теплом… Топ-топ-топ – четко раздалось из густых лесных сумерек и тут же затихло. Как ни приглядывался я – ничего и никого не было видно. И опять звуки чьих-то шагов возникли в том же месте, будто кто-то топтался с удовольствием на мягком листовом настиле.