Лев Трутнев - Живи и радуйся

Так оно после и вышло.

Необычно ранней оказалась зима. Уже в середине октября выпал снег – да так и не растаял, хотя и теплило иной день, и сырой налет оседал на деревянные постройки, но земли мы так больше и не увидели.

Не до игры было в столь волглую погоду, и я большую часть времени проводил за горничным столом, почитывая те книжки, которые еще можно было взять в школьной библиотеке. Особенно меня захватил Робинзон Крузо со своими приключениями, и даже на улицу, как говорил дед: проветриться, выходить не хотелось. С большой неохотой я натаскивал дров из-под навеса для утренней просушки в протопленной печи, и снова за книгу. И потекло время, потекло, с редкой радостью от отцовских писем, приходивших в маленьком конверте треугольником, в которых он скупо писал, что немцы не дают расслабляться, что участились бомбежки и артеллерийские обстрелы… И вздрагивало у меня что-то в груди, когда я пытался представить все эти, трудно представляемые, образы, и холодела спина от жутких мыслей. И следующей весточки от отца я уже ждал с некоторой затаившейся в душе тревожностью, и только новое письмо почти на нет гасило эту тревожность, оставляя зыбкий сторожок надежды на дальнейшее благополучие.

В широкое окно класса было видно здание сельсовета с маленьким красным флагом на коньке. Одну половину этого деревянного здания занимала колхозная контора, а между сельсоветом и конторой был длинный коридор, в котором нередко толпились сельчане.

Зимние дни коротки и безлюдны, и мы всегда наблюдали в окна за редкими подводами, подъезжавшими к конторе, за любым человеком, проходившим в поле нашего зрения. Наблюдали не то чтобы безотрывно, а так: взглянем и отвернемся, слушая урок, и еще пару раз взглянем, пока не скроется человек или повозка за дворами.

Этого странного человека я заметил сразу. Мне показал на него Антоха Михеев. Человек шел от сельсовета к школе. Необычность его внешности и походки бросалась в глаза сразу: длинная, до снега, одежда, костыли, подпрыгивающий шаг. Его заметили все.

– Одноногий на костылях, – прошептал кто-то, и в классе установилась редкая тишина. Всех встревожило одно и то же: кто? Чей? Каждый из нас вглядывался в матовую белизну зимнего дня, пытаясь разглядеть лицо человека в солдатской шинели, уловить в его движениях что-нибудь знакомое. Кое-кто даже привстал за партой, и учительница, понимая наше волнение, не делала никаких замечаний, тоже поглядывая в окно.

Человек шел медленно, бросая по бокам костыли, словно взмахивая общипанными крыльями, взрыхлял ими снег по краю тропинки.

Сердце трепыхнулось, зачастило, вещая, что не мой то отец – мой бы написал, и я стал исподтишка осматривать одноклассников: кто же из них счастливчик? Ближе всех ко мне был Антоха. Его лицо словно окаменело, глаза застыли. За ним, впереди, стоял за партой Мишка Кособоков, слегка приоткрыв рот. Затаились в остром оцепенении и другие.

Тропинка из переулка завернула вдоль домов, но поднятый воротник шинели, и низко посаженная шапка с отогнутыми ушами как бы прятали лицо идущего человека. Было видно, что человек худой и сутулый, когда он опирался на костыли, то плечи у него поднимались – чуть ли не вровень с головой.

Выйдя на середину улицы, человек остановился и поглядел на школу. Тут же Мишка Кособоков сорвался с места и, без слов, кинулся из класса.

– Дядя Яша Кособоков, – как выдохнул кто-то, и мы повскакали из-за парт, кинулись к окнам.

Видно было, как бежал через дорогу раздетый Мишка, разбрасывая большими, не по ноге, валенками снег и часто спотыкался, как утонул в шинели отца… Дальше многие не стали смотреть – им уже ждать было некого.

Не стал смотреть и я: непонятная зависть распирала грудь. Ну почему не я на месте Мишки?! Почему?!

Я понимал, что мысли мои эгоистичны, злы, но безмерное желание увидеть отца захлестнуло здравый рассудок, как бы отуманив сознание. С тугим комком обиды, подступившим к горлу, я сел за парту и принялся глядеть на школьную доску ничего не видящими глазами. Даже, когда учительница начала говорить, я почти не осмысливал её слов, находясь в каком- то странном оцепенении.

А Мишка вбежал в класс с таким сияющим лицом, что никого не замечал, чумной. Покидав в холщевую сумку свои школьные принадлежности, не спрашивая учителя, он выбежал на улицу.

День угасал, тихий и мягкий, без ощутимого холода. Усталые и голодные топали мы с дедом из леса. Дед смотрел нашу старую делянку, рассчитывая подпилить дров, а я ходил с ним за компанию, из любопытства. И отошли-то мы от деревни недалеко, а по целинному снегу набродились, обходя широкий лесной отъем, и, пока выбирались к накатанной в снегу дороге, ноги потяжелели.

– Вот мы и сравнялись: старый да малый. – Дед поглядывал на меня через плечо. – И я, и ты подошвами по снегу чиркаем, а через часок стемнеет, и погода на буран поворачивает. Видишь, как хмарь небо к земле давит.

Я вскинул голову – блеклое небо и белое поле среди темных, почти черных лесов. Тихо, спокойно, пустынно, никого и ничего, и тут же некий, едва внятный, звук уловил я и оглянулся: далеко от дороги лепились на березняк крупные черные птицы, и я узнал их.

– Косачи вон! – показал я деду рукой.

Дед прищурился, пытаясь разглядеть далеких тетеревов.

– Это они на кормежку летят, – пояснил он. – Засекай, откуда поднимаются, у тебя глаза вострые.

Я заметил, что птицы вылетают с заслоненного тальником края леса и сказал об этом.

– Там они и ночевать будут. Наклюются почек и в снег. – Дед как-то оживился. – Эх, поискать бы их с фонарем ночью!

– Как это? – не понял я, пытаясь угадать смысл сказанного.

– А половить. Косач в снегу крепко спит, особенно в тепло. А если и услышит что, так не сразу встревожится, и свет фонаря его на какой-то миг ослепляет. Тут его и накрывай сачком…

Мне представился ночной лес, черные косачи, белые снега…

– А что, давай!

– Так матка тебя не пустит – не дорос еще по ночному лесу шастать. – Дед хитровато щурился.

– Пустит! – загорячился я. – Мы же с ружьем будем?

– А зачем ружье-то? Стрелять все равно не придется. В том и интерес…

Без ружья, ночью, в лесу?..

– А вдруг волки? – заосторожничал я.

– Волков бояться – в лес не ходить, говорит пословица. Да и фонарь с нами будет, а звери света боятся. Ну, так как? Пойдем или во сне будем охотиться?

– Пойдем! – хорохорился я.

– Только с маткой сам договаривайся…

До дома мы дошли незаметно, с восторгом, мечтами вслух, взаимной любовью, долго выискивали момента, чтобы сказать матери о нашей затее.

– Что удумали! – заволновалась она. – Это же лес! Зима! Ночь!