Лев Трутнев - Живи и радуйся

Дотягивая третье лето в деревне, я уяснил, пожалуй, главную истину сельского бытия: чтобы жить – надо готовиться к зиме с самой весны и проводить всё дальнейшее время в повседневных хлопотах. Иначе – не выдержать, не перенести полугодовой накат холодов и многоснежья. И мы, как могли, старались помогать деду – нашему основному работнику, главе дома. И редко выпадали вечера, когда я с друзьями втягивался в какие-нибудь игры.

В заботах и суете подкатил август – переметный месяц между летом и ранней осенью, показатель урожаев. Уже в начале его можно судить и о том, какие овощи в силе и какими уродятся хлеба.

В это время у сельчан на грядках появились огурцы, и мы, пользуясь ночной темнотой, как бы по традиции, стали нырять в огороды, снимая пробу с этих самых грядок. Поднимешь осторожно огуречную плеть, нащупаешь твердый отросток и за пазуху. Два-три огурца сорвешь и назад, через забор. И что занимательно, у каждого из нас своих огурцов хватало на вольную еду, так нет – чужие всегда казались и ароматнее, и вкуснее.

Как-то пришли ко мне Паша, Славик и Мишаня Кособоков и позвали за огурцами. И они, и я знали, что не очень-то похвально лазить в чужие огороды, но толкало нас в ночные похождения не только желание попробовать не свои огурцы. В риске быть пойманным на месте запретного действия таилось нечто необъяснимо жгучее, тянувшее душу в приключенческие грезы, в игру с опасностью, в показное умение обойти эту опасность, победить слепой страх.

– А к кому вы нацелились? – спросил я, уже зная многих сельчан.

– У Головлевых, говорят, огурцы крупные, – отозвался Мишаня.

Паша мотнул головой:

– К ним не сунешься – собака мошонку оторвет.

– Тогда к Кривому, – тянул своё Мишаня.

– У него мать колдунья, – снова не согласился Паша.

А меня как легким током дернуло:

– Пошли! Это же интересно!

– Ага. Еще наворожит что-нибудь, – отозвался Славик. За время, проведенное в деревне, он так освоился с сельской жизнью, что ничем не отличался от нас.

– А пошли! – махнул рукой и Паша.

И мы вчетвером припустили по ближнему переулку в дальний край деревни.

Уже густо темнело. Затихли во дворах бытовые звуки и огней не было видно: летом день длинный, и, наработавшись, люди, справив дела по дому, сразу ложились спать.

Мишаню мы оставили в дозоре. Он должен был через калитку следить за избяной дверью и в случае опасности покашлять.

Я перемахнул через плетень следом за Пашей, за мной – Славик. Прохладные и шершавые, еще чуть-чуть сырые после вечернего полива огуречные плети лежали на высокой навозной грядке. Я поднял одну из них, ощупал. Толстый огурец попался под руку. Слабо хрустнул его стебелек, но в ночной тишине этот звук показался мне громким. Я едва успел засунуть огурец в карман, как услышал легкое покашливание. Стрельнуло судорогой от пят до затылка. Неведомая сила толкнула меня к изгороди, и я птицей перемахнул через неё, заметив, что и Паша, и Славик тоже метнулись рядом. Путаясь друг у друга под ногами, мы понеслись за огород. Паша сунулся в густые лопухи у заброшенной канавы, и мы – за ним.

– А где Мишаня? – Паша чуть приподнялся на коленях.

Мы молчали, выравнивая дыхание и прислушиваясь. Холодок пополз по хребту: вот-вот кто-то схватит Мишаню и раздастся его отчаянный крик. Вот-вот! Но шло время, а тишина так и висела над околицей.

– Домой, поди, рванул, – предположил Паша и еще раз выглянул из-под листьев лопуха.

– А кто там кашлял? – подал дрожащий голос Славик.

Я не успел ему ответить, услышав мягкие шлепки босых ног о дорогу. Кто? Что? – обожгли мысли, но вместо таинственного существа появился Мишаня.

– Вы чего убежали? – как ни в чем не бывало, спросил он. – Я услышал, как прясла затрещали, и к себе побежал, да разве вас догонишь. Что те жеребята.

– А ты что кашлял? – не понял его Паша.

– С чего ты взял? Я не кашлял. – Потому, как Мишаня произнес это с обидой в голосе, понятно было, что он говорит правду.

– Ты же слышал? – потянул меня Паша за подол рубахи.

– Ну да!

– И я слышал, – отозвался Славик. – И кто-то в ограде промелькнул.

Начиналось нечто необычное, необъяснимое, отчего волосенки шевельнулись.

– Ты точно никого не видел? – подступал Паша к дозорному.

Мишаня не успел ответить, как где-то неподалеку от нас раздался хрипловатый вскрик, похожий не то на блеянье овцы, не то на страдальческий вопль человека. Еще и еще. Я почувствовал, как напрягся Славик, прижимаясь ко мне, как подался глубже в лопухи Паша. Холодок опахнул спину и в ушах тоненько зазвенело.

– Говорили же, что их бабка колдунья, – приглушенно произнес Паша.

И тут Мишаня кинулся бежать вдоль переулка. Какая-то сила подняла и меня, и мы все разом понеслись за ним. А ужасающие вскрики всполошили всех деревенских собак: какие-то из них затявкали, какие-то завыли. И эта холодящая сердце какофония как бы неслась за нами, подстегивая в беге и перехватывая дыхание. Оборвалось всё так же вмиг, как и возникло. Мы замедлили бег и остановились у нашего дома.

– Говорил не надо связываться с колдунами, – начал Паша, едва отдышавшись, – теперь жди какой-нибудь гадости.

– А кто это так страшно кричал? – тихо просил Славик.

– Кто, кто? Ясно бабка ихняя нас пугала, чтобы огурцы не рвали, – заключил Мишаня.

– Люди так не кричат, – засомневался Славик.

– Так она в какую-нибудь зверюгу превратилась, – нагнетал страх Паша.

И пошел у нас разговор вперебой. Вспомнилось, как месяц назад мы слышали непонятные стоны на чердаке, а так и не узнали, кто там стонал, как в зимние вечера пробавлялись россказнями про колдунов, как кто-то и когда-то пострадал от нечистой силы… Нагнали мы друг на друга жути, и ребята засобирались по домам. Добро мне оставалось лишь нырнуть за калитку, а Мишане нужно было бежать на другую улицу. Представив его одного, идущего в темноте, я передернул плечами и быстро юркнул в ограду.

Так же, как по весне, мы с дедом вышли из дома в то время, когда округлая луна поднялась едва ли не над головой. Но теперь мы были вдвоём, без Кольши, а матушка и Шура остались домовничать – у них с раннего утра было немало дел.

Дед катил за оглобли колесянку – двухколесную тележку, сделанную им самим, а я, пытаясь ему помогать, нет-нет да и подпирал её сзади, на что дед оглядывался и покачивал головой. На колесянке – не было ничего, кроме пустых полотняных мешков.

Тихо, мглисто, напряженно. В такой немоте мы и одолели лесную дрему и почти уперлись в стену разросшихся бурьянов.

Дед огляделся, что-то прикидывая, а я вспомнил весну, то время, когда мы засевали нашу тайную делянку. С той давней поры я на ней не был и пытался представить, что там выросло. Ведь и мои старания были вложены в тот сев, и от моих разбросанных семян должно было что-то подняться.