Лев Трутнев - Живи и радуйся

Сгорбленная и сморщенная бабка, выслушав нас, принялась креститься.

– Свят, свят, спаси и помилуй. Это хозяин худой знак подает, беде быть…

Её шепот не успокоил, а еще больше растревожил и заинтриговал. Тем более что после того посещения тот странный стон прекратился и больше никогда не повторялся.

В те дни почтальонка – Дуся Новакова всем встречным-поперечным рассказывала, что её брат танкист участвовал в большом танковом сражении, горел два раза, потерял руку, но подбил четыре немецких танка, за что его наградили орденом, что фашистов там расколошматили в пух и прах. А узнала она обо всём этом в районе из передачи по радио. И ей верили – уж больно хотелось, чтобы так и было. А через некоторое время о том сражении сообщили и в сельсовете.

– Теперь-то уж германцу не подняться, – услышав новость, заключил дед, – покатится восвояси…

Пришла и нам весточка от отца. Почерк был незнакомым, и мы сразу насторожились. Я заметил, как задрожали у матери губы, а на виске у неё запульсировала маленькая жилка. Развернув привычный треугольник, матушка протянула листок мне:

– Читай, у тебя глаза зорче.

«Здравствуйте мои родные! – прочел я дрожащим голосом и сразу отмяк сердцем, интуитивно поняв, что это слова отца, а значит, и письмо от него. – В недавнем бою получил серьезное ранение в правую руку: разрывной пулей раздробило мне кисть, и несколько дней пришлось помучиться от боли. Сейчас стало спокойнее и я попросил медсестру написать под мою диктовку вам письмо. Тревожусь, как вы там. Время тяжелое. Крепитесь – сейчас всем нелегко. Поговаривают отправить меня в прифронтовые службы, но я учусь писать и стрелять левой рукой и уже подал два рапорта, чтобы вернули меня на фронт, к моей роте. Пока не добью фашистов – домой не вернусь. Со своими взводными и солдатами я начинал войну и с ними закончу, а если что случится – простите меня за то, что не воспользуюсь возможностью отсидется до победы за линией фронта. Надеюсь, что и рапорт мне подпишут, и до победы довоюю…» Читал я, и смешанные чувства теснили душу: боль за то, что вражеская пуля искалечила руку отца, и радость, что он живым остался, не ударила его пуля в другое, смертельное место.

А матушка прослезилась:

– Он всегда был таким настырным. Отвоевал ведь своё – можно и со спокойной совестью где-нибудь в тылу отслужить до победы, так нет – снова в окопы. Другие вон всякими правдами и неправдами стараются отбояриться от фронта, а его и покалеченного туда тянет. – Губы у неё задрожали, и уже крупные слезы потекли по щекам.

Зашлось сердечко, припал я к теплому боку матери, пытаясь найти слова для её утешения, но только губами шевелил.

Дед, сидевший на табуретке у порога, гася самокрутку, кашлянул и глуховатым голосом произнес:

– Ну, ну, надрываться-то зачем. Дело сделано – не поправишь. Знаю я натуру Емельяна – не мог он, значит, по-иному. Война человека затягивает, прикипел он к своей роте – третий год командует, в обнимку с сослуживцами под смертью ходит, ест, спит с ними и в бой идет первым. А ушел – вроде бы как предал своих товарищей.

– Куда уж воевать-то? – едва справилась с рыданием матушка. – У него, поди, это не первое ранение. Были и другие – полегче. Так разве он признается…

Слушая взрослых и цепенея от накатных образов, рисующих мне то раненого, в крови, отца, то солдат, сидящих в обнимку, то бой, я вдруг вспомнил про странный стон из непонятного места и подумал, что это стонал раненый отец и мы его слышали.

В самой середине лета зачастили налетные грозы. Ярые, с обвальными ливнями и не редким градом. Несколько минут захлестывающих пространство потоков и густая туча уносилась за леса, теряясь у горизонта.

Едва вспыхивало солнце через редеющие струи дождя, как мы выскакивали на лужайки и начинали резвиться по залитым водою ложбинам, выбивая из них босыми ногами хрустальные всплески. Необъяснимый восторг сжигал наши души. И дышалось вольготно, и тело казалось невесомым.

Паша со Славиком лежали на траве и губами срывали ядреную клубнику. Две крынки, обвязанные у горловины веревочной петлей, стояли недалеко от них, доверху, с бугорком, наполненные спелой ягодой. И мой эмалированный бидончик выделялся там же красной шапочкой ягод.

На широкой поляне между двумя колками никого не было, и мы, наполнив верхом наши посудины, до отвала наедались сочной пряно-сладкой полевой клубники.

С утра небо туманилось редкой белесой пеленой. Тускло светило солнце. Тихая прохлада не давала подняться зною и приятно было ползать по траве-мураве, собирая ягоды…

Мало-помалу небо все больше и больше тускнело. Бледным пятном проступало сквозь наползавшую пелену туч полуденное солнце. Из-за леса стал доноситься слабый глухой рокот.

– Дождь будет, – оглядывая потемневший лес и прислушиваясь к отдаленным раскатам грома, встревожился Паша. – Айда домой!

С ношей бежать неудобно: того и гляди споткнешься и высыпешь все, что набрал, потому мы и пошли шагом…

– Колени болят, – пожаловался Славик, – натер травой.

– С непривычки, – посочувствовал Паша, – поживешь в деревне годика три – все стерпишь.

– Ты думаешь, что война еще столько лет продлиться? – ни то обиделся, ни то удивился Славик.

Паша помедлил.

– Да нет, это я так просто – для верности сказал, – успокоил он друга.

– Мы сразу, как только наш город освободят, уедем домой, – с грустинкой в голосе заявил Славик.

– Это понятно…

Я слушал друзей и помалкивал, грея свои заветные мысли: «Вот прибудет отец с фронта, и мы тоже вернемся в город. Отец снова станет работать начальником: его же на машине до войны возили – я это видел не раз в окошко. Я буду учиться в той школе, которая напротив нашего дома. Её хотя и закрыли под госпиталь с началом войны, но снова откроют, как война закончится, и всё будет хорошо»…

Гром между тем нарастал. Тускнело небо. Холодный ветер гнал по траве зеленые волны, лохматил притихший лес. В промежутках между лесами, на короткое время, открывались неохватные взгляду дали и там, темная, с седыми прожилками туча занавешивала небосвод от края до края, наползая рваными краями на белесую деревню, за которой все почернело, словно обуглилось. С солнечной яркостью прошивали эту темень зигзаги молний, и оглушающий грохот перекатывался поверху. Там, за деревней, мощно плыл дымчато-белый вал, всё закрывая собой и сплавляя воедино землю и небо.

Чувствуя, как оттуда, из этого угрожающего смешения черного и белого, потянуло холодом, запахом талой воды, я понял, что гроза идет с градом, и кинул притихшим друзьям:

– Давайте прятаться, град будет.

– Точно, – согласился Паша, – тоже вглядываясь в окоём.