Лев Трутнев - Живи и радуйся

Взялся и я за лопату.

Какой там три часа! Где-то через полчаса, когда я и трети намеченного не осилил, загорелись ладони и затяжелели руки. Спина заныла, и все чаще и чаще я начал останавливаться, с завистью поглядывая, как споро идет работа у старших.

– Что? Тяжела, Лёнька, земелька? – заметив мою усталость, проговорил дед. – Тяжела. – Согласился он сам с собою. – Но она нас кормит. Так что, отдыхать – отдыхай, а свою прогонку выполни.

Я промолчал, соглашаясь, и снова с ожесточением принялся выворачивать пласты черной земли и разрыхлять их лопатой.

Притух лунный свет. Из-за лесов поплыла по окоёму легкая лазурь. Я, разгоряченный работой до ломоты в плечах и спине, ощутимой испариной под шапкой, согнув колени в дрожащих ногах, притулился на уложенную мною же кучку бурьянов, которую мы вначале хотели сжечь, но дед решил, что на ней удобно будет отдыхать и в прополку, и в уборку проса, и оставил не тронутой.

В ивняках подал голос куропач. Заиграл в воздухе бекас. Журавли прокричали на дальнем болоте. Природа просыпалась, хотя плотно она и не спала: всё время, пока мы работали, нам подсвистывали погоныши на приозерных лугах. Изредка вскрикивали, напуганные кем-то, возможно совой, чибисы, утробно гукала в озере выпь. Да и другие, непередаваемые словами, звуки постоянно текли в пространстве.

Закончив копку, дед и Кольша тоже привалились к моей кучке.

За ближнем лесом заиграли на токовище косачи, и Кольша напрягся, прислушиваясь.

– Кажется, возле Долгих кустов токуют, – предположил он, обращаясь к деду.

– Там, – согласился дед, – на длинной поляне. Они каждый год её облюбовывают.

Они еще немного посидели, тоже вслушиваясь в зоревые звуки, и начали разравнивать вскопанную землю граблями. А я, не вставая, приглядывался к их действиям: граблей у меня не было, а научиться мельчить землю было не лишним.

Свет потек по всему небосводу, проявляя в нём тонкую бирюзу, а над зубцами дальнего леса обозначилась золотая накипь. Утренние звуки, сливаясь воедино и то усиливаясь, то притухая, создавали хотя и не стройный, но плавно текущий фон, вынянчивая в душе легкую отраду.

Дед кинул грабли под кучку и снял шапку. Лицо красное с капельками пота на лбу. Волосы повисли сосульками. В явной запарке и Кольша тут как тут.

Мне стало неловко за своё долгое сидение. «Они вон как уработались, а ты лодыря гоняешь», – будто кто-то сторонний шепнул мне в ухо.

А дед вдруг, весело улыбаясь, произнес:

– Вот она, благодать! Нет ничего отраднее того момента, когда ты нужную работу завершаешь! В душе радость – в теле истома!

Мы с Кольшей промолчали, осмысливая его мудреный восторг.

– Авось вознаградит нас земля за труд, – продолжил дед в том же, никак несвойственном его характеру духе, – уродит проса! А это – хоть кашу вари, хоть супы или кулешь, – тут же перешел он на обыденность. – А там и в следующем году повторим то же самое.

– Размечтался, – откликнулся Кольша. – Дай бог, чтобы в этом году никто нашу полоску не заметил. Живо в сельсовет потянут.

– Потянут, – не стал возражать дед и посунулся к мешку с семенами. – Начну, пожалуй. – Он повесил через плечо котомку и нагреб в неё проса.

Шаг, второй, и дед стал горстями разбрасывать семена налево и направо, посыпая взрыхленную землю.

– А как ты определяешь, куда сколько нужно? – не удержался я от любопытства.

– А, на глазок. Не впервой – в старину вручную гектары пшеницы засевали, а тут что – мелочь. Это теперь всё машинами делают, а раньше – ручками да ручками, и с хлебом завсегда были. – Просо так и брызгало веером из-под его руки, покрывая черную полоску светлыми крупицами.

– Дай, дедушка, мне горсти две посеять, – загорелся я налетным азартом.

– Так в чём дело? Бери вон из мешка семян и зачни своё первое поле.

И я, притаивая дыхание, кинулся к мешку. Невольная радость колыхнула душу. Вот оно, доверие! Выходит, и я уже что-то значу!

Жарко проклюнулось над лесом солнце, и сразу обозначились и деревья в сиреневом отливе, и желто-бурые поляны, и синева далей.

Мы с дедом сеяли просо, разбрасывая его вдоль и поперек делянки, а Кольша снова разгребал землю граблями.

И пошла работа. Не работа – осветление. Напористый восторг.

Стойким теплом потянуло из лесных далей, зашитых отблесками солнечных лучей. Притихли и токующие косачи, и пикирующий в небе бекас, и погоныши. И мы, наконец, завершили потайное дело.

– Грабли запрячем в бурьянах, – распорядился дед, – я их потом, по темну, заберу, а лопаты возьмем – солодку копать. На Крутой гриве я много её видел. Накопаем в мешок для вида, да и пригодиться на чаевую заварку с травами. Сахара теперь не жди, а с солодкой всё какая-никакая сладость.

Крепись – не крепись, а усталость своё возьмет. Безвольно шагал я за взрослыми, придерживая руками высокие стебли сухих бурьянов, и даже когда мы стали обходить отдающий свежестью лесной отъем, не задели меня ни его тонкие запахи, натекающие от едва проклюнувшихся листьев, ни игра света в густых переплетениях ветвей, ни голоса певчих птичек.

Высокое, с легкой покатостью безлесное пространство, которое дед назвал – гривой, было еще покрыто жухлыми куртинами прошлогодних трав.

Возле одной из таких куртин в белесых стеблях дед остановился, ковырнул лопатой дерн, под которым обнажился коричневатый корень, гибкий и длинный, словно обрезок веревки.

– Тяни – таскай! – скаламбурил дед, кивая мне на этот необычный корень.

Потянул я его, а он точно: веревка – веревкой. От одного стебля к другому. Пришлось оборвать. Тут и следующий корень обнажился из-под лопаты деда. Только успевай.

Пошло – поехало, и мы быстро натаскали этих корней почти с полмешка.

– Пожалуй, хватит, – пощупав мешок, решил дед. – А то у меня уже руки онемели.

Едва мы вышли из-за огородных плетней чьего-то подворья, как навстречу нам выкатился на рысях председатель колхоза Разуваев. Он всегда по утрам объезжал на своём жеребце деревню и, не слезая с седла, а лишь постукав кнутовищем в окно, распределял людей на работу.

Еще первой осенью он как-то остановился возле нашего дома и, застав деда в ограде, хмурясь, начал выговаривать:

– Дочери-то твоей, Аньки, пора и на работу выходить.

– На какую еще работу? – не понял его дед.

– А у нас, кроме колхозной, другой работы нет.

– Так она же не колхозница, жена офицера, который на фронте.

– Живет у нас, в колхозе, значит колхозница. А чья она жена, офицера или генерала, – не имеет в военное время значения. Рабочих рук не хватает.

– Об этом не нам судить. Решай свой вопрос с ней самой или где выше.

– И решу! – Разуваев огрел жеребца плеткой и рванул вдоль по улице.

Я тогда складывал сушняк, нарубленный Кольшей, в поленницу и всё слышал. С той поры в душу мне и запала неприязнь к этому человеку. Подумалось с горчинкой: «Мой отец в окопах воюет, а этот, сытенький, здесь командует». Тогда же я и спросил у деда: