Лев Трутнев - Живи и радуйся

– Пошли! – Кольша дернул меня за рукав. – Нам туда соваться нечего – там что-то серьезное завязалось, не по нашей шапке. – И он быстро зашагал в переулок.

Я отставал, перебирая ногами едва ли не в пробежке. В ушах все еще озвучивались те надрывные крики, а мысли искали ответа: кто, что, зачем?

Дед в ограде возился с самодельной тележкой, что-то в ней направляя, оглянулся:

– Собаки, что ли, за вами гнались – бежите без оглядки? Я ваши шаги еще на улице услышал.

– Там Журавлиха топором машется на какое-то начальство, – торопясь, сообщил Кольша.

Дед распрямился.

– Корову у неё приехали отбирать за недоимку по молоку, понятых тут искали по деревне – да никто не согласился с ними идти. Васька-то Журавлев был классный печник – во многих домах его печки до сих пор людей греют.

Кольша присел на крыльцо, поставив ружьё между ног.

– Он же, говорили, погиб, двое малышей осталось.

– Так-то оно так, да сейчас это в счет не берется. Гаси положенный налог – и всё тут. У Орешкиных вон тоже скот описали за недоимку по мясу. И еще кого-то трясут…

– Но с топором на уполномоченных – подсудное дело, – тревожился Кольша. – Посадить могут, а куда детей?..

Их разговор я едва понимал и, горячась, даже перебивая, расспрашивал и про недоимку, и про налог, и про районных уполномоченных, и про детей. И день не в день светился, и дела без дела стояли.

С каждым днем сильнее и сильнее выплескивалось тепло из неведомых далей, сушило землю, слизывало лужи. По буграм зазеленела трава, а на ивняках проклюнулись почки. В воздухе не умолкал птичий переклик. И мы на большой перемене снова играли в войну, успевая и «убитыми» быть, и «победу» отметить.

Разгоряченные, с сердечной дрожью забегали мы в класс, и как бы заново, свежо, вслушивались в голос учителя или с особым усердием читали вслух какой-нибудь отрывок из христоматии. Многие из нас уже схватывали слова с легкостью, а кое-кто еще читал по буквам, и тогда не обходилось без смеха.

– Вы-о-ды-у, – тянул Мишка Кособоков, – воду, вы-о-зят, возят ны-а ще-лы-на-ках, на щенках.

– Как это на щенках? – Екатерина Дмитриевна вскинула брови. – Думай, что говоришь.

Смех прокатился по классу.

Мишка покраснел.

– Так на чем возили воду древляне? – Учительница постучала линейкой по столу, и класс затих. Кое-кто из особо шаливших уже получал этой линейкой по затылку, а то и в углу перед всем классом урок простаивал (всё тогда разрешалось учителям), и мы побаивались и болевого наказания, и жгучего стыда перед сверстниками.

Мишка напрягся, вглядываясь в текст.

– Ны-а, ны-а, че, на челноках.

– Вот. – Екатерина Дмитриева кивнула одобрительно. – На челноках возили воду от дальних источников древляне, а не на щенках.

Побывал и я как-то в том повинном углу, и не за шалость, а по неожиданной причине. У нас в классе учился мальчишка с поврежденным в раннем детстве глазом – Ванюха Гавриков, и все его дразнили Камбалой. А как-то еще много раньше в разговоре с дедом на мой вопрос: «Есть ли животные с одним глазом?» – Он сказал, что рыба камбала плавает на боку и ей второй глаз не нужен, поэтому она одноглазая. Дед, конечно, ошибался по незнанию, не видел эту рыбу, а только слышал о ней и, скорее всего, тоже от человека немудреного, но ему не хотелось пасовать перед внуком, то есть – передо мной – вот он и выдал «истину» про одноглазую рыбу. И как раз, рассказывая про животных, учительница задела тему о глазах, заявляя, что все животные, исключая насекомых, имеют по два глаза.

Тут я и решил похвастать знаниями, выкрикнув:

– А у камбалы один глаз!

Кое-кто из одноклассников захихикал.

Екатерина Дмитриевна, откуда-то знавшая, что мы дразним Гаврикова – Камбалой, подумала, что я ехидничаю, намекая на Ванюху, и посуровела:

– А ну-ка, Венцов, в угол!

Я оторопел, попытался что-то сказать, но учительница была непреклонной.

– У тебя со слухом всё в порядке? – решила она и меня уколоть за «одноглазого» и шевельнула линейкой.

Обидно было до слез и стыдно до покраснения ушей. Это меня-то – отличника, образцового ученика и в угол! И ни за что! За недопонимание. Несправедливо…

Так и простоял я в углу до звонка, сутулясь под взглядами одноклассников, среди которых были и ухмылки.

А когда прозвенел последний колокольчик, извещая об окончании уроков, я специально замешкался, чтобы не слышать ни слов сочувствия, ни обидных выкриков, и неторопливо стал укладывать в портфель свои школьные принадлежности. Тут и появился на пороге Кольша, почему-то раньше обычного времени. Его седьмой класс учился во вторую смену после наших занятий, и мы с ним чаще всего не сталкивались в этот промежуток времени.

– Отличился? – Кольша смотрел насмешливо. – Я еще не успел в ограду зайти, а Мишка Кособок уже прокричал на бегу: «Ваш Ленька в углу стоял!»

Пришлось объяснять, как всё получилось.

– Ну и ладно, – Кольша взъерошил мне волосы, – не переживай. Ерунда всё это. Подумаешь – постоял в углу. У меня вот экзамены на носу – то забота. Я и пришел пораньше, чтобы кое-что повторить.

Теплее стало на душе от его ободряющих слов, и почти с прежней бодростью я выбежал на улицу.

Еще в начале марта колхоз посылал в город две подводы по какой-то надобности, и дедов свояк Мамров, живший в городе, передал нам полмешка проса. Где он его раздобыл – неведомо, но дед загорелся тайной идеей: выращивать просо на еду.

– Война еще не один год протянется – с продуктами туго будет, а с просом всё подмога.

– Жди, разрешат тебе сеять, – усомнился в затее Кольша. – Отберут семена, да еще и наказать могут за самоуправство.

– Ясное дело – не разрешат, – согласился дед, – а мы не будем спрашивать – тайком посеем. Залежей брошенных вон сколько в лесах. Найдем какую-нибудь пообширнее и в середине небольшой участок вскопаем по ночам, ночью и засеем. Кто туда сунется без надобности, в полынь да лебеду?

– Объездчик верхом ездит – углядит.

– Ну, объездчик свой человек, наш, деревенский. С ним и договориться можно.

– Не знаю, не знаю…

Я делал уроки и вслушивался в их разговор, не всё понимая. А воображение уже рисовало ночной лес, лунный свет, бурьяны, волков за кустами…

А на следующий день, придя из школы, я не застал деда дома.

– В степь ушел, – доложила Шура, – искать место для проса.

Я наскоро поел похлебки, налитой мне Шурой из чугуна, томящегося в печке, выпил порцию молока и во двор.

Дали плясали в мареве от подсыхающей земли, в ослепительном блеске солнечного света, растягиваясь в вышину и в ширину и создавая игровыми переливами причудливые формы, похожие то на старинные замки, то на городские строения в развале современных кварталов. И я, забравшись на изгородь, с прищуром вглядывался в них, надеясь увидеть возвращающегося из леса деда.