Лев Трутнев - Живи и радуйся

– А может, без него обойдемся? – тихонько возразил я, уже боясь такого хлеба.

– Вряд ли, – дед покачал головой, – муки у нас немного осталось, и той пшеницы, что перемелем, тоже маловато, а выживать как-то надо…

Он еще что-то говорил, а мне вспомнились румяные булки, которые матушка вытаскивала из печи и раскладывала на чистые рушники вдоль лавки, а после опрыскивала их колодезной водой через сито и закрывала на некоторое время такими же рушниками. Аромат печеного хлеба заполнял всю избу, вызывая острое желание отщипнуть от любой булки кусочек на пробу, и матушка иногда отрезала мне самую румяную часть горбушки – и как сладок был этот хлеб! А ведь было это всего каких-нибудь пару лет назад – недавно и давно – тяжелое время растянулось до зыбкой виртуальности.

Дел осенью по хозяйству не перечесть: тут и картошку надо выкопать и перетащить в подпол и погреб, и сено свезти с лесных полян в сенник, и дров заготовить на зиму… И все на себе: на горбу, да в оглоблях на тележке. Добро, что дед, предвидя такое положение, сделал одноколку с небольшими оглоблями и шлею для коровы сшил – дрова и сено на себе не потянуть.

Закрутились, завязали в трудовой напор накатившиеся заботы, сгладили остроту горькой утраты, неотъемлемо осевшей в глубине души. Потянулись угарные, похожие друг на друга дни.

А осень катилась и катилась к ненастью, к нудным дождям и снегу.

Потянулись звездными ночами косяки крикливых казарок к югу. Табуны уток замотались над озером. Но еще не было холода, еще держалось слабое тепло. Еще пасли скотину в полях и по опушкам лесных отъемов.

По воскресеньям, когда и я, и Шура не учились, дед наладился возить на тележке из леса сухой валежник. Сам он впрягался в оглобли, а мы с Шурой подпирали возок сзади.

В один из дней мы припозднились и вывернули к последнему повороту дороги в виду деревни, в то время когда с пастбищ погнали домой скотину. Еще не совсем «до ручки» дошли сельчане, еще остались кое у кого коровы и овцы.

Разномастная отара переходила перед нами дорогу, и дед остановился. Овчар, парнишка лет пятнадцати, шел сзади стада и по привычке покрикивал на овец, двигающихся тихо и понуро.

И вдруг четыре серых зверя вымахнули из придорожного леса наперерез стаду. Овцы сразу же остановились и сгрудились.

– Волки! – выкрикнул дед, и мне обнесло спину легким ознобом.

Миг, и овцы в диком испуге, наседая друг на друга, валом, кинулись с дороги в поле, но самый крупный волк бросился им наперерез и, поймав за шею первого барана, свалил его на землю. Остальные закружили стадо в живую спираль, с лету хватая крайних овечек. С яростью, на какую способны только звери, волки рвали им шеи, бока, животы, выворачивая одним махом горло, ребра, потроха. Пыль, кровь, отчаянное блеянье, крики пастушонка, топот…

Дед быстро схватил с тележки толстую палку и побежал к отаре. Мы с Шурой за ним, что-то крича. И уже не озноб, а страх сжимал моё сердце, и бежал я за дедом с непроизвольной отрешенностью.

Волки, заметив нас, один за другим скрылись в том же лесу, откуда и выскочили. И все стадо с необычной скоростью, на какую только способна овца, устремилось к деревне.

С полдесятка овец еще билось в предсмертных конвульсиях, кровавя пыль, а еще несколько лежало неподвижно.

Подросток бегал от одного животного к другому и открыто навзрыд плакал. Мы остановились возле ближней к нам овцы. Грудная клетка у нее была разорвана, и в прореху виднелось бьющееся сердце.

– Вот наглое зверье! – Дед был взволнован. – Среди бела дня, возле деревни!

Подбежал пастушонок. Размазывая по лицу грязные от пыли слезы, он залепетал:

– Вы видели, видели! Я не виноват!

– Видели, не плач, – ободрил его дед. – Любой здесь ничего бы не сделал…

Не реальным казалось мне происшедшее. Как в полусне глядел я на поверженных овец, на близкие дома, вдоль широко распахнутой улицы, на оголенные от листвы лесочки у околицы и холодел от мысли, что волки так же могут ворваться и в деревню. Жутковатые образы вообразились, тиснули сердце. Я хотел сказать про свои опасения деду, но из ближнего переулка показались бегущие к нам люди, вспугнули тревожные мысли, посветлело на душе, и отлетели в небытие тени наплывного страха.

За месяц, милосердно отведенный нам природой для хозяйственных дел, мы, где втроем, а где вдвоем с дедом, успели и сено сметать в сенник, и валежнику навозить к имеющимся запасам дров. Дед намеривался еще пару раз съездить за хворостом – на растопку, но зачастили дожди, и не какая-нибудь там морось, а в наплыв, с мокрым снегом, и мы не поехали.

Затихла деревня, притаилась в ожидании лучшей погоды, добрых вестей с фронта. Как-то чувствовалось, что всё идет к концу войны. Из разговоров было известно, что наши войска в Европу двинулись, да ходко – рано или поздно не усидеть фашистам в своем логове – зажмут их там, как тех волков – отольются им наши слезы…

Время шло, а моя душа все еще не принимала в полную веру то роковое известие об отце. Малая искорка таилась где-то в глубине сознания, нет-нет да и просекаясь иногда в отрадных мыслях. «Вдруг произошла ошибка и отец не погиб, а тяжело ранен и лежит где-нибудь в госпитале или вовсе попал как-то к немцам, а командиру полка доложили о нем ошибочно. Далеко же от окопов тот находится и не все доподлинно знает, а на войне всякое может быть. Вон Паше сообщили вначале, что его отец пропал без вести, а потом, почти через год, похоронку прислали…» Теплилась эта искорка и теплилась, и никакими усилиями я загасить её не мог, да и не пытался, хотя и бередила она душу постоянно, обманно отвлекая от свершившегося, невозвратного. Сдавалось мне, что и матушку не покидают подобные мысли, греют туманную надежду, хотя мы и не говорили с нею об отце со дня получения похоронки.

Сыро, холодно, печально. И в выходной день приходилось сидеть дома – беречь обувь. Даже Шура, отмыв полы, затихала в своем комнатном уголке: то занимаясь уроками, то довязывая себе варежки. Приходила к ней и Настя, и я не переставал удивляться, как она из той блеклой девчонки, ворожившей в подполе на жениха, превращалась в красивую девушку, и замирал, едва она возникала на пороге, и дела становились не в дела, и ни читалось, и ни писалось.

Пошептавшись с Шурой про свое, Настя подходила ко мне, распахивая и без того огромные глазищи, блестевшие такой превратной чернотой, что душа моя как бы разбивалась о них, охваченная легким трепетом.

– Что-то ты, Леня, долго растешь, не дождусь, когда ты в женихи выйдешь. – При этом, она поднимала дуги тонких бровей, как бы удивляясь, и слепила меня ласковым блеском смородиновых зрачков, приближая милое лицо к моему лицу. А я, сгорая от подступавшего к голове жара и чувствуя, как гулко бьется сердце, пытался поймать в её взгляде насмешку или тайный подвох, но не улавливал даже намека на них. Лишь ямочки на её естественно подрумяненных щеках обозначались сильнее. Ответить бы что-то, но губы не разжимались. И так: глаза в глаза почти с полминуты – ни слов, ни мыслей.