Лев Трутнев - Живи и радуйся

– Не смущала бы ты его, – вспугивала наш перегляд Шура, – рано ему еще в такие игры играть.

– Рано не рано, пусть привыкает. – Настя, подмигнув мне, подавалась к Шуре, и они начинали разбирать какие-то особые приемы вязания.

А я глядел в листки старой Кольшеной тетради, доставшейся мне по случаю отсутствия вообще какой-либо бумаги в школе и дома, и не видел мною же написанных цифр очередного арифметического примера.

Еще ничего не понимал я в девчоночьей красоте, но каким-то особым образом, интуитивно что ли, чувствовал её, и неотвратно был уверен, что Настя красива. А после её приходов, мне как-то приснился странный сон: большие черные глаза, полностью заслонившие взор, шире и шире распахиваясь, притягивали меня к себе, и я не мог противиться этому притяжению, барахтался в бессилии и как бы растворялся в той бездонной черноте. Утром, по дороге в школу, я обдумывал этот сон, чуть ли не заново страдая от того рокового бессилия, но только загонял себя в тупик нерешенных вопросов. Никаких мыслей о таинствах любовных отношений у меня еще не было. Да и не знал я ничего про те тайны и не пытался знать, хотя меня в школе и подразнивали первоклашки, когда я останавливался на переменах возле Лизы Клочковой: «тили-тили тесто – жених и невеста» – смеялись ребята, и Лиза кидалась на них, махая платком. Но ничего схожего с тем состоянием, какое охватывало меня при встречах с Настей, я тогда не испытывал.

Лиза держала моё внимание только, как соседка по парте, и наши отношения с ней были не больше чем дружеские. Когда она узнала, что мой отец погиб, то некоторое время пыталась отвлекать меня от горьких мыслей, нашептывая в ухо что-нибудь смешное, а в свободном общении или в играх всегда поддерживала. Да и я заступался за неё при случае…

Тогда же или чуть раньше мне приснился еще один жуткий сон. Я видел рукопашную схватку в окопах, четко, как наяву, и какой-то фашист, с оскаленными по-волчьи зубами, проткнул отцу спину плоским штыком. Я вздрогнул, онемев от ужаса, и даже проснулся, не понимая несколько мгновений, где нахожусь. И только после полного пробуждения, трепетно обкатывая в воображении тот страшный сон, решил, что, вероятно, все так и было – с неполноценной рукой, да еще правой, не шибко ловко сработаешь в рукопашной схватке. Отец и не смог вовремя отмахнуть беду… Казалось бы, какая мне разница, как он принял смерть – погиб и все, но не тут-то было: образ прошитого штыком отца еще долго преследовал меня, тревожа душу.

Всю ночь хлопьями валил снег, тихо и плавно кружась в черном волглом от нудных осенних дождей пространстве. Слепое однотонное утро едва проявило окрестности, размягчая непривычную их белизну слабым неощущаемым теплом…

Дед, сняв ружье с гвоздей и оглядывая его, обернулся ко мне:

– Сходим к охотнику, промнемся, а то засиделись. Пимы ему отнесем. Зима-то на носу, и может так завьюжить, что ни на чем в тот угол не проберешься.

– А чего он так далеко живет? – Я обрадовался возможности поглядеть и на новые места, и на охотника.

– Так промышляет – зверьё пушное ловит, в государство сдает, – объяснил дед. – Как умерла у него старуха, так и подался он в отшельники, хотя, говорит, в районе дом имеет, соседи за ним присматривают.

– Своих детей, что ли, нет? – все любопытствовал я.

– Два сына у него на фронте. Один вроде погиб.

Перед моим мысленным взором снова мелькнул тот страшный сон про отца, и я примолк…

Еще с неделю назад, когда я был в школе, тот охотник приходил к нам и попросил деда подшить ему валенки. И хотя до настоящих морозов было еще немало времени, дед подсуетился и дня за два управился с заказом.

Недолгие сборы, и мы, пройдя переулком, вышли в степное приозерье. Мутно, сонно, безветренно. Пару раз метнулись мимо нас пестрые стайки птичек-подорожников да далеко-далеко проскочила лисица и все. Блекло, пустынно…

Дед шел напористо, раздавая сапогами повлажневший снег. Я – за ним. Он нес в заплечном мешке подшитые валенки. Я – за спиной – пустую сумку и ружье. Приклад берданки свешивался до колена и постукивал по нему. Но я терпел эту легкую боль, гордясь доверием деда.

Размытые влажным воздухом дали, слившиеся с небом, плавающие в туманной мути леса, сонная степь…

Я уже начал уставать, когда увидел дымок в редколесье, а потом разглядел и небольшую избушку с неказистыми дворовыми постройками. Слева, насколько было видно, желтели тростники с белесыми лоскутами застывших плес, справа поднимался непроницаемый взгляду лес. Два крупных остроухих пса встретили нас далеко на подходе к зимовью, и мы замедлили шаги, опасаясь свирепых собак. Кто-то вышел из землянки, окликнул их. Псы сразу же вернулись во двор.

Охотник был высокий, седобородый, морщинистый. Он поздоровался с дедом за руку, заговорил. Я не стал вникать в их разговор. Меня заинтересовал двор с навесом и сараем. Там, под соломенной крышей, висели связки звериных шкур: от маленьких – белых и рыжих, до больших – красных и густо-серых. Я попытался угадать, чьи это шкуры: «Красные, понятно, лисьи – дед такую же добывал, серые, скорее всего, волчьи, а вот остальные чьи?»

– Внук, что ли? – услышал я охотника.

– Мой, – отозвался дед.

– Занимает? – Я обернулся. Охотник глядел внимательно. Глаза у него были добрые, и я кивнул.

– Пушнина сейчас, что золото. Мы за неё оружье покупаем заграницей. – Он глянул на берданку. – А ружье зачем? Сейчас в степи пусто.

– На всякий случай, – ответил за меня дед. – Звери вон у деревни рыскают.

– Да, волки лютуют. Даже днем как-то подходили к моему зимовью. Я одного подстрелил – псы придушили. Теперь приходится собак на ночь в землянку брать…

Сразу же вспомнилось летнее нападение волков на овец, и я поежился.

А дед вынул из мешка валенки.

– Пимы тебе принес, – протянул он их охотнику. – Залатал накрепко, дратвой, так что еще послужат.

Тот оглядел валенки.

– Пойдут, а то я за зиму одну пару совсем пронашиваю, не хватает. А тебе я за них рыбы накидаю. Карась густо ходит по перволедью, да крупняк. – Он взял лопату, сачок и стал спускаться к озеру. Мы – за ним. Собаки побежали сбоку, не отставая от хозяина.

Кацы – как назвал охотник плетеные ловушки, установленные еще с осени, были на втором, размашистом плесе, больше похожим на огромное поле с кустами камышовых островов. Охотник поскреб в приметном месте снег, обнажив соломенный мат, сдвинул его в сторону. Под ним, чуть ниже краев льда с торчащими кольями, темнела широкая прорубь. Охотник глубоко запустил в майну сачок и, вспучивая воду, поднял его. Желтыми слитками затрепыхались в сачке караси-лапти, упали в мягкий снег, отшлепывая хвостами агонию. Еще взмах – и снова караси-лапти, еще, еще…