Лев Трутнев - Живи и радуйся

Еще по дороге в школу я не то ощутил каким-то образом, не то уловил зрительно и на слух особое состояние раскрывшегося утра. Было тихо-тихо, как в замкнутом пространстве. Такие немые дни выпадают раз в год и то не всегда. У меня даже стало звенеть в ушах от той необычности. И удивительно, не только близлежащее окружение, но и дали казались спящими, хотя солнце как бы играло всеми жаркими переливами. Такую «игру» я видел всего раз, на Пасху, специально просидев с Пашей до восхода и проверяя утверждение взрослых, что солнце на Пасху играет. И действительно, тогда, в наплыве светила на окоем, плескались такие переливы красно-желтых тонов, что завораживало и ослепляло – взгляд растворялся и тонул в том необычном свечении.

Я вглядывался и вслушивался в немоту яркого утра, но ничего и никого не заметил и не услышал.

И вдруг в эту убивающую слух тишину, в этот восторг ослепительного утра, в притаившуюся негу проникла какая-то тонкая мелодия. Я даже приостановился, подумав, что мне она почудилась из-за глухого напряжения, но нет – ясно угадывалась какая-то последовательность в наплыве той мелодии. И я заторопился, удивляясь: откуда она взялась? Никогда прежде я никакой музыки в деревне не слышал, и вот на тебе. А звуки все усиливались с моим приближением к школе, и ясно прослушивались тонкие, переливчатые, взбадривающие, поднимающие душу в залет к этому полыхающему от солнечного разлива небосводу, в синеву глубокого размаха. И когда я был уже у школы, то понял: музыка льется именно оттуда. «Что к чему?» – подумалось в удивлении.

В распахнутом окне, на подоконнике, стоял патефон, и от него исходили чудные звуки. В ограде я увидел толпившихся учеников и снова удивился. А Паша, вынырнув из той толпы навстречу, как выдохнул:

– Все! Война закончилась!

Меня не то что не обрадовало это обвальное известие, не удивило: в последнее время, едва ли ни с начала апреля, взрослые только и говорили о конце войны. По этому поводу дед даже «распечатал» запасы муки, и мы пекли лепешки без хлопкового жмыха.

Говор, суета. Вышел во двор Ван Ваныч, радостный, улыбчивый, и загнал всех в школьный коридор, в котором за неимением клуба и кино кое-когда ставили, и вечера отдыха проводили, с песнями и танцами (еще было кому танцевать, еще не успели уйти на фронт парни семнадцати-восемнадцати лет, еще выбирали женихов девчата, их ровесники).

Ван Ваныч и заявил нам о победе и окончании войны и отпустил всех домой.

Бежали мы гуртом от школы. Каждый к своему двору, к своей радости или возвратной печали. А мы с Пашей, определенные судьбами в безотцовщину, свернули в лес в намерении полазить по сорочьим и вороньим гнездам. Да и как-то сгладить на природе ожег долгожданного известия, с радостью и болью прокатившегося по нашим душам.

Дальше и дальше отплывала от меня надежда на возможное возвращение отца. Круг войны замыкался. Впереди высвечивалось что-то иное, новое, а каким оно развернется – я даже представить не мог.

К концу лета стали возвращаться фронтовики. Оживилась деревня, забурлила где всплеском счастья, со слезами радости, а где и сжимающим душу плачем. Полуголодными и полураздетыми встречали своих героев сельчане. На последних крохах заводилось веселье: знали люди, что с возвращением кормильцев им уже ничего не угрожает.

Надежда на добрую жизнь засветилась, как никогда. Ведь такое зло одолели, такие страдания прошли!

Едва ли не первым вернулся домой Петруня Кудров – сын бывшей председательши сельсовета Полины Ильиничны. Его привезла из райцентра на подводе почтальонка Дуся Новакова. Она и сообщила об этом кому-то из первых встречных, да еще и про то, что Петруня привез себе трофейный аккордеон, и пошла эта новость гулять по деревне. Потянулись люди к дому Кудровых посмотреть на фронтовика и на его трофей.

И ко мне пришел Паша – стал звать на «смотрины». Поколебался я немного, опасаясь охвата тревожных мыслей про отца, да любопытство одолело. Побежали мы в намет на соседнюю улицу.

У дома Кудровых – ребятня да молодые женщины. Оттесняя друг друга, они заглядывали в окна, балагурили с веселыми лицами, чему-то удивлялись.

Мы с Пашей не стали топтаться в общей толкотне, а остановились у ограды. В доме, видимо, шло гулянье. Из открытого окна слышались возбужденные разговоры, смех. По голосам угадывался и Разуваев, и Хрипатый, и еще кто-то из тех мужиков, кто по старости или по болезни не был призван на фронт. И то ли Петруня решил показаться на глаза всем землякам – вот, мол, я каков, то ли похвастаться перед ними наградами и аккордеоном, или просто проветриться. Он вдруг вышел на крыльцо, как мы поняли, с тем самым аккордеоном, в гимнастерке и галифе, в начищенных до блеска сапогах, на груди медали в блестках. Толпа притихла, а Петруня присел на табуретку, кем-то вынесенную, и заиграл. Полилась мягкая и плавная мелодия, настолько благозвучная, что я замер в сладком изумлении, почти реально ощутив её отзвуки в груди. Показалось даже, что сердце задрожало созвучно той мелодии.

Притихли все, даже озорная ребятня. А Петруня, склонившись к белым мехам в перламутровых переливах, негромко запел: «на позицию девушка провожала бойца» – да так душевно, что стоящая рядом с нами женщина принялась утирать глаза концами накинутого на шею платка.

Мы с Ван Ванычем эту песню играли дуэтом: он, как всегда, – на скрипке, я – на мандолине, но разве можно было сравнить нашу игру с певучестью аккордеона.

– Вот это гармошка! – как выдохнул Паша с неподдельным восторгом.

Но я даже поддакнуть ему не смог – так околдовала меня музыка. «Вырасту – куплю себе такой же», – полыхнула искрометная мысль.

А из дома стали вываливать люди. Их громкий говор гасил и очарование песни и душевный трепет. Началась пляска уже под другую мелодию. И смотреть на чужую радость как-то не захотелось, и я потянул Пашу в сторону.

– Идем, чего глядеть на пьяных. – И мы побежали в ближний переулок.

А мужики продолжали возвращаться с войны пусть не гурьбой, не один за другим, но заметно, и деревня гуляла. Радовались жены, встречая мужей, кого с ранениями, а кого и в увечьях: не помеченных вражеской пулей или осколками, штыком ли – почитай не было; радовались дети, узнавая отцов; радовались матери, обнимая сыновей. И растянулась эта радость встреч ни на год и ни на два, а почти на все пять. И хотя ожидания на более емкую жизнь не оправдались и гуляли уже не с таким счастливым азартом, но все же. Не думали сельчане – не гадали, что дальше – больше навалятся такие трудности, которые придется разводить с большими муками, разочарованием и даже злом.