Сергей Носов - Закрытие темы [сборник]

Иногда в его глазах вспыхивал живой огонёк, сглаживались на лбу морщины. Запомните, говорил он, студенческие годы – лучшие в жизни; слишком поздно мы осознаём это. Со студентами, однако, у него были сложные отношения. Из пёстрой и, как ему казалось, инфантильной массы он выделял единицы – целеустремлённых и целенаправленных; особая благосклонность к ним проявлялась на лекциях, когда он при случае упоминал имена примерных. Его серьёзно беспокоило, что теперешнее студенчество не знает слов «Gaudeamus». Более того, многие не умеют произнести название гимна. Какая тут общность, если главное – выпить! «Куда вы идёте?» – спрашивал он учеников, и те пожимали плечами. Его не любили студенты, не любили преподаватели, многие не любили. За принципиальность.

Репетиторские занятия он скромно называл ликбезом: «Забудьте всё, что учили в школе, начнём сызнова». И они начинали.

Закон Ома в дифференциальной форме… Он всегда давал больше, чем требовалось. Программа – не догма. Весь текст, необходимый для усвоения, он просто задиктовывал, контролируя боковым зрением правильность записей в тетрадях. Нервозная борзопись мальчика его озадачивала: манера пропускать гласные, столь свойственная импульсивным юношам, могла подвести на русском письменном. Зато девочка прекрасно усвоила уроки чистописания, ей следовало бы учиться на каллиграфа, а не радиофизика. Продолжительность занятий целиком зависела от скорости её письма, мальчик справлялся в два раза быстрее и сэкономленное время посвящал чтению написанного, но никогда не исправлял ошибок. «Подчеркните слово „однозначно“». И они послушно подчёркивали указанное слово, причём девочка пользовалась линейкой, и эта школярская аккуратность бесила его. Но он не подавал вида. Не торопил, не делал замечаний, всегда был внешне спокоен.

Два часа пролетали быстро. В сущности, он отдыхал на занятиях; ощущать себя не просто преподавателем, а даже где-то жизнеучителем было приятно: о чём бы он ни говорил – о возрасте Вселенной, о проблемах создания искусственного интеллекта или о природе моральных ценностей, – всё выслушивалось с одинаковым почтением. Однако он не злоупотреблял лирическими отступлениями и никогда не предлагал чая. Он сохранял дистанцию. По прошествии нескольких месяцев, сталкиваясь в коридорах института, они переставали узнавать друг друга, словно никогда не встречались, зато сейчас, провожая в прихожей, он долго и с чувством пожимал потную ладонь мальчика и отвечал на девочкину улыбку вежливым, многообещающим кивком головы.

– До свидания, – говорили мальчик и девочка.

– Желаю успеха, – говорил он.

Он проходил на кухню и открывал форточку. В зависимости от настроения выкуривал сигарету или приседал восемь раз. Или ничего не делал.

Электронные часы идут бесшумно. Тишина затопляла квартиру.

Он заглядывал в холодильник и прикидывал, нужно ли покупать яйца. Каждый вечер он приготовлял глазунью, мрачные мысли о губительном холестерине подавлялись холостяцкой ленивостью. Иногда варил макароны, вермишель, рожки, но не любил чистить картошку. Впрочем, свой образ жизни не находил наилучшим. От бескислотного гастрита и хронических запоров лечился кефиром.

И он шёл в гастроном. Шесть минут по многолюдной улице, четыре – через пустырь, если не считать заминки возле костра. Но заминка вошла в ритуал: он приостанавливался, чтобы посмотреть на пламя. Там жгли мусор.

Стулья… Когда привезут в лабораторию новые стулья?

Или, например: Зина-лаборантка, скоро уйдёт в декрет…

Одолевали заботы.

Огонь отвлекает. Искры устремляются к небу. К жизненным невзгодам нужно относиться философически. Тезисы к очередной конференции легко сдуваются с тезисов позапрошлогодних и позапозапрошлогодних чтений; восемь лет он выступает с одним и тем же докладом. Аспирант-соавтор допишет работу. Всё впереди (позади, сбоку). Принципиальность принципиальностью, жизнь жизнью. Матрац, обгорая, обнажает пружины.

Искры.

Внезапно он ловил себя на мысли, что ни о чём не думает. И тут же отмечал факт парадокса: он ловил себя на отсутствии мысли. Оставалось одно ощущение – неясное, смутное, знакомое любому человеку; обычно оно появляется вдруг, но он научился вызывать это: ощущение того, что всё уже было. Костёр, голоса, блики и тени на лицах. Вечный пустырь. Сладостно-щемящее желание что-то предчувствовать. Великое что-то. Большую беду, быть может, предательство… «А!» – говорил он себе и, несколько встревоженный (одухотворённый… умиротворённый…), возвращался домой.

Дома включал телевизор. Не спеша пил кефир. Выключал телевизор. Думал, позвонить или нет. Можно позвонить и в другое место. Можно не звонить вовсе. Всё можно.

Или ещё лучше: ложился на кровать, вытягивал ноги, брал с полки не глядя (она над головой) верхнюю книгу (чаще попадался Феофраст, выигранный в обществе книголюбов) и читал, где придётся: «Скаредность – это неизменная боязнь расходов… Подлолюбие – это пристрастие к пороку… Тупоумие – это душевная вялость…»

Он улыбался простодушию древних.

Он зевал, глаза закрывая.

1988

«Письмо из Ленинграда», – сказала соседка; сердце моё так и заколошматило. Я подошёл, взял, я был уверен, что письмо от неё, и вместе с тем удивился – не столько тому, что может быть письмо от неё, сколько тому, что заколошматило сердце, – эту страницу мы считали уже перевёрнутой.

Что было, то было… А было, на самом деле, письмо вовсе не от Марии, прислали они, не она. Кто, я не сразу понял – заказное письмо. Я распечатал конверт и достал тонюсенькую брошюрку, экспресс-бюллетень, я никак не мог уразуметь, от кого и зачем. Какие-то формулы, таблицы, текст вроде бы заумный – я-то при чём тут? Мне-то на что? И вдруг, смотрю, приглашение – батюшки светы! Тут-то я всё и припомнил. Я и раньше вспоминал часто: три дня в Ленинграде, весна, бульвар Профсоюзов, Мария… То совещание, в конце концов, пренелепейшее… Некоторые аспекты.

Мария! Гляди, берегись, – они и до тебя доберутся.

Я сидел за столом, и было мне весело. Мне было весело и печально – так всё глупо. Раньше я получал из Ленинграда другие письма, и писала она мне почти через день, и я ей писал, и были мы… ладно; были мы на год моложе, речь о другом – о том, что вот, что теперь получаю.

Более всего забавляло меня приглашение. Подписал его некто Лодыгин (вспомнил, вспомнил Лодыгина). Он приглашал меня как сопредседателя координационного комитета (это я-то сопредседатель!..) принять участие в их семинаре. Семинар состоится в Доме учёных двадцать второго, вернее, уже состоялся, потому что сегодня тридцатое, и это тоже забавно: письмо шло чуть ли не месяц. А иначе у них и быть не могло, ведь они думают, что я живу где-нибудь на Васильевском острове, или на Петроградской, или в Купчине, а я в Кильдинстрое живу, лет, наверное, десять, есть такой город [4] Автору довелось побывать в Кильдинстрое. Перед госэкзаменом по военной подготовке весь курс отправили на сборы. Наш дивизион находился в нескольких километрах от Кильдинстроя. Время от времени мы ходили за спиртным в самоволку. Как-то раз в Кильдинстрой снарядили меня. Я шёл по Мурманскому шоссе и вдруг по левую руку вдалеке за сопками увидел нечто похожее на ядерный гриб. Он стремительно вырос на глазах, но абсолютно бесшумно. И не было вспышки. Я стоял и смотрел, не зная, что и подумать. Пели птицы. Проезжали машины. Постояв, я отправился дальше. Что это было, понятия не имею. Из наших никто не видел. . Они думают, что я сяду на троллейбус и приеду на их семинар как ни в чём не бывало, но не ходят в Ленинград из Кильдинстроя троллейбусы; и что я работаю, думают, в ленинградском одном журнале, недавно выходить начавшем, – письмо туда адресовано, – а я не работаю там, я работаю здесь. Там, в журнале, письмо моё распечатывать не стали, оно полежало недельки две-три, потом сюда переправили, я получил.