Сергей Носов - Закрытие темы [сборник]

– Я и сам вижу, – сказал он. – Всюду Пушкин. Откроешь роман, а там – Пушкин…

– Или взять кинематограф. Что это ещё за мода?

– Или критику нашу… Только и говорят, можно или нельзя Пушкина тревожить, этично это или неэтично? [24] По-видимому, что-то было такое. Ничего не помню. Помню бесконечную дискуссию в «Лит. газете», этично или неэтично поступил поэт Юрий Кузнецов, написав стихи: «Я пил из черепа отца / За правду на земле».

– Вот видите, – сказал я (он тяжело вздохнул). – Вопрос очень сложный. Я, извините, к такому разговору не готов. Увы, не читал Гершензона. Трудно оценить иронию.

Странно: тот факт, что я не читал Гершензона, давал мне почему-то моральное преимущество. Он заулыбался как-то глуповато, будто тоже не читал Гершензона, а только выудил откуда-то случайную цитату.

– И что вас потянуло на Пушкина?

– Сам не знаю. Пошёл в библиотеку и написал.

– Вон вы какой начитанный…

– Есть немного.

– А что ещё пишете?

– А так… Зарисовки…

– Вы математик?

– Постольку-поскольку. Я инженер.

– Ну и прекрасно. Сварганьте что-нибудь на пять страничек о науке. Только о роботах не пишите. О роботах у нас куры не клюют.

Он предложил написать о реликтовом излучении.

– Нет, для нас сложновато.

Ну, тогда о радиогалактиках, о квазарах, об успехах радиоастрономии. (Радио радиом, но его явно тянуло в космос.)

Маленький очерк об эволюции Вселенной?

Я задумался.

– А хотите об антропном принципе?

– А что это такое? – спросил я осторожно.

Ну как же! Антропный принцип… Антропный принцип – это вам не хухры-мухры. Он объясняет картину физического строения мира. Все фундаментальные константы (неужели вы никогда не слышали?) предопределены фактом человеческого существования. Будь другой масса протона или гравитационная постоянная «гамма», и картина мира была б совсем иной. Жизнь в такой Вселенной стала бы невозможной. Нам повезло. Из бесконечного множества вариантов нам достался единственно приемлемый. Вселенная такова, потому что мы можем в ней жить. Если бы она была чуть-чуть другой, мы бы не смогли рассуждать об этом. Разве это не чудо: мы сидим и беседуем? Как вы считаете?

– Пожалуй, чудо, – согласился я недоверчиво.

Между тем рабочий день подходил к концу. Мы вместе вышли на улицу. Он всё ещё рассказывал мне про этот антропный принцип, а когда закончил, стал я витийствовать. Писать надо так и так. Больше парадоксальности и смелее, и чтобы был элемент игры – это обязательно.

Мы прошли одну остановку. Около входа в метро его ждала – он сказал:

– Оля,

познакомьтесь,

моя жена.

А мы, кажется, знакомы, хотел сказать я, а может быть, и сказал, не помню. Помню, что сердце моё сильно забилось.

Пожалуй, поставлю-ка я здесь отточие:

…

Обозначает оно не столько пропуск событий, сколько растерянность автора перед необходимостью что-то рассказывать. О чём рассказывать, когда ничего не случилось; или лучше так: когда что-то случилось, но это «что-то» находится вне событийного ряда.

Грипп не задел. Дрожжи, перестали быть дефицитом. Выступил на профсоюзном собрании с зажигательной речью: как мы живём, товарищи, как работаем? Купил новый дипломат… Не то, не то, не то. У тебя, говорят сослуживцы, чёртики в глазах прыгают, – вот, что главное: чёртики скачут! Мир стал рельефнее. Идёшь по улице и замечаешь: рельефнее, не нарисованное, не из картона сделанное. Батюшки родные, да уж не в оптимисты ли ты записался? Брось, говорю, какой ты оптимист, ты пессимист окаянный (да-да!), пессимист окаянный!..

Так вот и получилось (как-то). Познакомились – подружились. Мы обнаружили духовное, – сразу так уж и духовное? а почему бы и не духовное? – обнаружили духовное родство.

Иными словами, я сублимировал. Я сублимировал, и эта сублимация становилась объектом художественного осмысления. Лжесублимация.

Ну вот, корифеи психоанализа.

Что «вот»?

Ничего. Всё в порядке. Дальше.

Дальше возвращаюсь к идее отточия. Если бы я писал киносценарий, то в этом месте дал бы ряд эпизодов. Один за другим, и все мельком.

Зима. Снег, улыбки. Мы втроём на льду Финского залива среди рыбаков-подлёдников.

Мы в тире (похоже на ретро). Он убивает волка. Я раскалываю орех. Оля выбирает цель, заранее щуря левый глаз.

На вечере молодых поэтов в ДК пищевиков. Молодой поэт размахивает руками.

«Ты ни горяч, ни холоден. Устало глядишь на мир со стороны, а стало быть, терпелив. Хаос души сокрыт от взгляда постороннего. Отчасти ты жить умеешь. Ты умён. Ты счастлив? Ты ни горяч, ни холоден. Ты сыт…»

Прыгает каскадёр с подножки мчащегося поезда. Посмотри, Оля, как весь изогнулся (замедленная съёмка. Сидим в кино). Сейчас он сгруппируется – медленно, как в дурном сне, – и покатится, покатится вниз по насыпи, мастер эффектных падений.

Каждый повествователь должен беречь свой вестибулярный аппарат. А то как даст, как занесёт, замотает…

… Впрочем, не знаю, не знаю. Быть может, юлианский календарь действительно имеет свои преимущества перед григорианским. Я готов легко согласиться, хотя и не слушаю К., и даже готов зевнуть, но, разумеется (благовоспитанный человек), не зеваю, а только сильнее сжимаю челюсти, и киваю в знак внимания головой, и гляжу на новогоднюю ёлку. Ёлка уже заметно поосыпалась, поувяла. Вся в бусах и серпантине, она, разукрашенная, напоминает теперь молодящуюся певицу, эта новогодняя, вернее, староновогодняя ёлка. Тринадцатое января. Вечер. Телевизор безумствует у соседа. Мультипликационный, как и обещано, концерт. А за окнами снег… (Имею обыкновение уточнять, что происходит за окнами, так вот: идёт снег, снежные хлопья…)

Николай разворачивает карту миротворного круга.

– Смотри: это тысячелетие прошло под знаком Рыбы, прошлое – тоже. Точка равноденствия перемещается в сторону Водолея…

Я допиваю остатки чая.

– Кстати, о времени. Пора и честь знать.

Оля:

– Не торопись, детское время.

И то верно: живу рядом.

– Ты их завёл?

– Конечно, завёл.

Они говорят о часах, о старинных часобоях с потрескавшимся циферблатом.

В этой комнате разрешается делать всё.

– Двигать мебель, если будет желание, на голове стоять, приёмник доламывать. Нельзя только не заводить часы. У хозяйки пунктик. Что-то случится, если часы остановятся.

– Была сказка такая.

– Сказка?…

…

Всё поменялось. Теперь мы – Ольга и я – сидим на корточках, выдвинули ящик с открытками из-за шкафа:

Савина, Ермолова, Сазонов – фотографии артистов Императорских театров. «Редкие?» – «Ну, как сказать, начало века…» Давыдов-Расплюев в помятом цилиндре; Давыдов-Бальзаминов, ноги под себя, на скамейке. Слободин, Варламов. «Он похож на соседа». – «На вашего соседа?» – «Да, на Александра Степановича». – «Вот как; Варламов…» Она (мы сидим на корточках) коснулась коленом (случайно) моего колена, а я (будь раскрепощённее) не убираю. Лилина и Качалов. Качалов и Лилина. Знаешь, я хочу потрогать твои волосы, такая мальчишеская идея (действительно, мальчишеская, если следовать лит. традиции), но я (благовоспитанный человек) не трогаю их, а только думаю, как… А ещё думаю я, что тот, кто стоит за спиной, он всё видит, всё знает, и пусть. Он не умеет ревновать. Ему не надо.