Винфрид Зебальд - Головокружения

Было, наверное, около четырех часов дня, когда я, совершенно вымотанный долгой дорогой, которую не смыкая глаз проделал из Вены через Венецию и Падую в Лимоне-суль-Гарда, вошел в отель «Соле» на берегу озера; в холле его в этот час было сиротливо и пусто. На террасе под зонтиком сидел одинокий постоялец, а внутри в полумраке за стойкой стояла хозяйка, Лючана Микелотти, тоже одна; глубоко погруженная в свои мысли, она ковыряла серебряной ложечкой в чашке эспрессо, которую только что допила. Женщина эта, по моим воспоминаниям энергичная и жизнерадостная, в тот день – как выяснилось потом, это был ее 44-й день рождения – казалась печальной, если не безутешной. С необычайной медлительностью она произвела процедуру регистрации, листала паспорт, удивляясь, должно быть, что я одного с нею возраста. Несколько раз сравнила мое лицо с фотографией, при этом надолго устремив взгляд мне прямо в глаза, потом наконец неторопливо положила документ в ящик конторки и вручила мне ключ от комнаты. Я рассчитывал задержаться здесь на несколько дней, чтобы успокоиться и немного поработать. Вечером, раздобыв с помощью Мауро, сына Лючаны, подходящую лодку, я уже плыл на веслах по озеру. Западный берег тонул в пучинах навалившихся сверху густых теней над крутыми скалами Доссо-деи-Ровери, да и на противоположном восточном берегу вечерний свет поднимался все выше, пока не осталось ничего, кроме слабого отблеска розового пламени над вершиной Альтиссимо-ди-Наго. В темном блеске озеро беззвучно расстилалось теперь вокруг меня. Вечерние звуки из баров и дискотек Лимоне-суль-Гарда, из динамиков на террасах отелей доносились до меня лишь глухо пульсирующим шумом и казались ничтожной помехой в сравнении с величием огромной молчаливой темной стены, взмывавшей вверх позади дрожащих огоньков местного порта так круто и высоко, что представлялось, будто она клонится мне навстречу и в следующий же миг может обрушиться в озеро. Я зажег фонарь на носу лодки и греб теперь хотя и в направлении берега, но против бриза, который по ночам дует здесь с севера через озеро. Доплыв до глубокой тени прибрежных скал, я сложил весла. Теперь мою лодку медленно влекло назад, в сторону порта. Я погасил фонарь, лег на дно и устремил взгляд ввысь – туда, где над скалами уже высыпали звезды в столь неимоверном количестве, что казалось, будто им не хватает места, и они задевают друг друга. От гребли в кистях рук пульсировала кровь. Лодку несло мимо террас заброшенных садов, где когда-то выращивали лимоны. Четырехгранные каменные столбы еще стояли там, в темноте, поднимаясь ступенями вверх по склону. В свое время на этих столбах закрепили прочные штанги и зимой растягивали на них рогожу, чтобы защитить от холода вечнозеленую растительность.

Около полуночи, когда я вернулся в порт и пошел обратно к гостинице, повсюду в Лимоне парами и группами гуляли отдыхающие. Плотная разноцветная людская масса своеобразной процессией тянулась по узким улочкам зажатого между озером и скалами городка. Сплошь лики умерших, обожженные и размалеванные, с шумом раскачивались над сплетенными телами. Глубоко несчастными казались они мне, словно их принуждали бродить здесь ночь за ночью. В номере я лег на кровать и скрестил руки под головой. О том, чтобы заснуть, нечего было и думать. Снизу, с террасы, доносились громкая музыка и шум голосов большей частью уже нетрезвых постояльцев, которые, как мне пришлось с сожалением признать, оказались почти без исключений бывшими моими соотечественниками. Я слышал, как швабы, франконцы и баварцы говорят друг другу немыслимые вещи, и их бесцеремонно навязчивые диалекты вызывали у меня отвращение, а необходимость слушать громогласные суждения и остроты, изрекаемые группой молодых мужчин с моей первой родины, была поистине мýкой. В эти часы без сна ничего не желал я так страстно, как принадлежать к какой-нибудь другой нации, а лучше – вообще ни к какой. Около двух часов ночи музыку выключили, но последние обрывки разговоров и крики утихли, лишь когда на небе над противоположным берегом показались первые серые полосы нового дня. Я принял таблетки и уснул сразу, как только боль глубоко в голове за лобной костью начала отступать, подобно тому как после паводка темная влага уходит из постепенно светлеющего песка.

2 августа выдалось спокойным. Я сидел за столиком рядом с открытой дверью на террасу, разложив вокруг свои бумаги, и проводил соединительные линии между отстоящими далеко друг от друга происшествиями, которые, как мне казалось, связаны каким-то общим порядком. Писал я с удивительной для себя самого легкостью. Строчку за строчкой заполнял листы линованного блокнота, привезенного из дома. Лючана хозяйничала за стойкой и то и дело краем глаза посматривала на меня, словно хотела убедиться, что я не потерял нить. Как я и просил, через определенные промежутки времени она приносила мне эспрессо и воду в стакане. А временами еще и завернутый в салфетку горячий бутерброд. Обычно она ненадолго задерживалась возле меня и затевала короткий разговор, в ходе которого взгляд ее скользил по исписанным листкам. Один раз спросила, кто я – журналист или писатель. Когда я ответил, что, мол, и то и другое не вполне верно, она поинтересовалась, что же я тогда сейчас записываю, и я честно признался, что полной ясности на сей счет нет и у меня самого, но есть ощущение, и оно со временем только крепнет, что это может быть детектив. Во всяком случае, действие разворачивается в Северной Италии – в Венеции, Вероне и Риве, а речь идет о нескольких нераскрытых преступлениях и внезапном появлении давно исчезнувшего человека. Лючана спросила, упоминается ли в этой истории Лимоне-суль-Гарда; не только Лимоне, сказал я, но и этот отель, и она сама. После этого она быстро вернулась за стойку, где с присущей ей свободной точностью движений продолжила свою работу. Приготовила капучино или горячий шоколад, потом нацедила пива, налила бокал вина и смешала коктейль с гренадином для одного из немногих постояльцев, сидевших днем на террасе. В промежутках она делала записи в большой конторской книге, наклонив голову набок, будто школьница за партой. Я все чаще поднимал на нее глаза, и, когда наши взгляды встречались, она улыбалась, словно произошло досадное недоразумение. Между разноцветных сверкающих полок с бутылками алкоголя за стойкой на стене висело большое зеркало, и я мог видеть не только саму Лючану, но и ее отражение, что почему-то мне особенно нравилось.

Ближе к обеду постояльцы исчезли с террасы, Лючана тоже покинула свой пост. Теперь писать становилось труднее и труднее, и вскоре все, что я в тот день успел написать, представилось мне бессмысленными, пустыми и фальшивыми каракулями. Поэтому я испытал облегчение, когда появился Мауро и принес газеты, которые я просил его раздобыть. Главным образом, английские и французские, но были там и две итальянские – «Гадзеттино» и «Альто Адидже». Когда я закончил просматривать все газеты, кроме оставленной напоследок «Альто Адидже», которую продолжал перелистывать, день уже клонился к вечеру. Бриз шевелил зонтики на террасе, постояльцы один за другим возвращались, Лючана давно опять возилась за стойкой. Долго ломал я голову над заметкой, чей заголовок – «Fedeli a Riva», [31] Верные Риве ( ит .). – как мне казалось, указывал на некую тайну, однако речь там шла всего-навсего о супружеской паре по фамилии Хильзе, из городка Люнен под Дортмундом, начиная с 1957 года неизменно проводившей свой отпуск в Риве. Раздел культуры, правда, содержал примечательную для меня новость. Краткое сообщение о предварительном просмотре театральной пьесы, премьера которой, как было написано, состоится завтра в Больцано. Я как раз дочитал эту небольшую заметку и кое-что в ней подчеркнул, когда Лючана принесла мне фернет. И снова она ненадолго задержалась возле меня, стояла рядом и смотрела в развернутую газету. Una fantesca [32] Служанка ( ит .). , услышал я тихий голос, и мне почудилось, будто ее рука легла мне на плечо. Довольно редко в моей жизни случалось, подумал я тогда, чтобы чужая, по сути, женщина прикасалась ко мне, но каждый раз в этом неожиданном прикосновении было что-то невесомое, призрачное, проникающее насквозь. Помню, например, как много лет назад сидел в полутемном кабинете окулиста при оптике в Манчестере и взгляд мой сквозь линзы причудливых пробных очков был направлен на светящийся экран напротив и буквы на нем, порой едва различимые. Рядом со мной стояла врач-консультант, китаянка, которую, если верить бейджику на форменном халате, удивительным образом звали Сьюзи Ахой. Она была предельно немногословна, но каждый раз, когда наклонялась ко мне, чтобы заменить линзы, я ощущал исходящую от нее освежающую заботливость. Неоднократно она поправляла на мне тяжелые очки, а один раз даже коснулась кончиками пальцев – задержав их, как я вообразил, гораздо дольше необходимого – моих пульсировавших от боли висков, пусть и для того только, чтобы скорректировать наклон головы. Рука Лючаны легла мне на плечо, если вообще легла, скорее по недосмотру, нежели преднамеренно, когда она наклонилась, чтобы забрать со стола чашку из-под эспрессо и пепельницу; но на меня она оказала сходное воздействие: как и тогда в Манчестере, в этот вечер в Лимоне все вдруг поплыло у меня перед глазами, словно я смотрел вокруг через линзы, которые мне не подходят.