Винфрид Зебальд - Головокружения

Похороны, состоявшиеся в Риве 6 октября, являли собой безотрадное предприятие. У генерала не было ни жены, ни детей, а его единственного родственника не сумели вовремя известить. Присутствовали только доктор фон Хартунген, одна из медсестер и доктор К. Священник, с большим трудом согласившийся хоронить самоубийцу, исполнил службу в высшей степени формально. Его надгробная речь содержала единственную просьбу к Всевышнему: даровать сей душе, молчаливой и скорбной – quest’uomo più taciturno e mesto, произнес патер, возведя кверху взор, полный укоризны, – вечный покой. Доктор К. присоединился к этому скупому пожеланию и, после того как еще несколькими невнятными словами церемония была завершена, пошел назад, в санаторий, следуя на некотором расстоянии за доктором фон Хартунгеном. Осеннее солнце в этот октябрьский день так пригревало, что шляпу пришлось снять и нести в руке.

В ходе последующих лет длинные тени легли на те осенние дни в Риве-дель-Гарда, которые доктор К. порой называл столь же прекрасными, сколь и ужасными, и из тени мало-помалу выплыл силуэт бота со странно высокими мачтами и темными зарифленными парусами. Целых три года потребовалось, чтобы бесшумно, словно паря над водой, в гавань Ривы зашел этот бот. Причалил он ранним утром. На берег спустился человек в синем кителе и продел канаты в кольца причала; вслед за боцманом двое матросов в темных куртках с серебряными пуговицами спустили на берег носилки, на которых под шелковой цветастой шалью с бахромой, по-видимому, лежал человек. Это был охотник Гракх. О его предстоящем прибытии бургомистр Ривы, Сальваторе, был извещен еще нынче ночью голубем величиной с петуха, который влетел в окно опочивальни, а потом подлетел к самому его уху. Завтра, объявил он, прибудет умерший охотник Гракх, прими его как отец города. Немного поразмыслив, Сальваторе поднялся и исполнил все необходимые приготовления. Теперь, в рассветный час, когда с тростью в левой руке и цилиндром с креповой лентой – в правой, затянутой в черную лайковую перчатку, он входит в здание мэрии, он с удовлетворением отмечает, что его указания должным образом выполнены. С полсотни мальчиков стоят, выстроившись шпалерами, в длинном коридоре, а в одном из залов на верхнем этаже задней части дома, как сообщил встретивший его в прихожей боцман, уложен на надлежащем возвышении охотник Гракх – мужчина с косматыми волосами, всклокоченной бородой и загорелым, чтобы не сказать обветренным лицом.

Правда, мы, читатели, единственные свидетели разговора между охотником и бургомистром Ривы, узнаем о судьбе Гракха довольно мало, разве только что он много, очень много лет назад в Шварцвальде, где его назначили охотником против еще водившихся там тогда волков, преследуя серну – ну разве перед нами не самобытнейший ложный след за всю историю когда бы то ни было рассказанных историй? – преследуя серну, стало быть, сорвался с кручи и разбился насмерть, а челн смерти, который должен был переправить его на другой берег, взял неверный курс – то ли кормчий отвлекся созерцанием его прекрасной отчизны, то ли в минуту рассеянности не туда повернул руль, – в общем, с тех самых пор он, Гракх, по его собственному утверждению, не зная покоя, плавает в земных водах, время от времени то здесь, то там порываясь выйти на сушу. Непроясненным остается вопрос, кто виноват в этом, без сомнения, ужасном бедствии, ну и, конечно, вопрос, в чем, собственно, состоит вина, повлекшая за собой такое несчастье. Поскольку историю эту придумал именно доктор К., мне пришло в голову, что беспрерывным своим плаванием охотник Гракх отбывает наказание за тоску по любви, которая, как доктор К. пишет в одном из бесчисленных своих писем к Фелиции, всегда охватывает его, доктора К., именно там, где ни по видимости, ни по закону наслаждаться совершенно нечем. Чтобы разъяснить это не вполне очевидное наблюдение, доктор К. обращается к эпизоду «позавчерашнего вечера», когда поводом для такого рода противозаконной взволнованности, о которой идет речь в письме, становится его давний знакомый, сын – теперь почти сорокалетний – владельца еврейской книжной лавки в Праге. Этот ничем не привлекательный, чтобы не сказать неприятный человек, которому почти ничего в жизни не удалось и который теперь проводит дни напролет в крошечной лавке отца, вытряхивая пыль из вывешенных таллитов да глядя на улицу через зазоры между книгами, как особо отметил доктор К., большей частью неподобающими, причем, как известно доктору К., он ощущает себя немцем и потому каждый вечер, отужинав, отправляется в «Немецкий дом», чтобы в качестве члена Союза немецких казино провести там последние часы уходящего дня, предаваясь своим иллюзиям; так вот, этот жалкий человек не вполне объяснимым образом очаровал доктора К. в ходе эпизода, имевшего место, как он написал Фелиции, третьего дня. Совершенно случайно, пишет доктор К., позавчера вечером я заметил, как он выходит из дома. Он шел передо мной, словно тот молодой человек, каким он мне запомнился. На удивление широкие плечи, и шел он как-то особенно прямо, непонятно было – то ли распрямился, то ли не может согнуться; во всяком случае, он весьма костляв и у него массивная нижняя челюсть. Понимаешь ли теперь, любимая, пишет доктор К., можешь ли ты понять ( скажи мне! ), почему я едва ли не с вожделением пошел за этим человеком по Цельтнергассе, свернул на Грабен и с невероятным наслаждением наблюдал, как он скрылся в подъезде «Немецкого дома».

Еще бы чуть-чуть, и в этом самом месте доктор К. мог бы, как следует предположить, признаться в своем так и не нашедшем удовлетворения стремлении. Но вместо этого он поспешно, под предлогом того, что уже поздно, завершает письмо, начинающееся, кстати, замечанием по поводу фотографии племянницы Фелиции, о которой он говорит: Да, это дитя заслуживает, чтобы ее любили. Испуганный взгляд, словно там, в фотоателье, перед ним пронеслись все ужасы мира. Но в какой же любви нуждается это дитя, чтобы его миновали связанные с нею кошмары, составляющие в глазах доктора К. эти ужасы, причем в самую первую очередь? И как устроить таким образом, чтобы не лежать в конце, не имея возможности уйти из жизни, перед бургомистром, страдая от недуга, исцелить который может только постель, и чтобы не пришлось с улыбкой в миг самозабвения класть ему – тому, кто в конце концов должен тебя спасти, – руку на колено, как это делает охотник Гракх.

В ноябре 1987 года, по прошествии летних месяцев, которые я провел за работой в Вероне, и еще двух или трех недель октября, когда я, устав ждать зимы, перебрался в горы – в отель, расположенный на границе зоны лиственных лесов чуть выше Брунико, – однажды ближе к вечеру гора Гросвенедигер выплыла из пучины свинцовых снежных туч столь таинственно, что я принял решение вернуться в Англию, прежде, однако, заехав на время в В., где не бывал с детства. Поскольку из Инсбрука в направлении Шаттвальда идет только один автобус, причем, насколько мне удалось выяснить, отправляется он в семь утра, мне ничего не оставалось, кроме как – вопреки связанным у меня с ним неприятным воспоминаниям – воспользоваться идущим через перевал Бреннер ночным экспрессом, который прибывает в Инсбрук примерно в половине пятого утра. В Инсбруке, как и всякий раз, когда я оказываюсь там независимо от времени года, погода была ужасная. Никак не больше пяти-шести градусов и тучи, такие низкие, что дома пропадали в них, а рассвет все никак не мог наступить. К тому же без остановки лил дождь. Так что выйти в город и прогуляться, хоть самую малость, по набережной Инна представлялось совершенно немыслимым. Я смотрел в окно на пустую вокзальную площадь. По черным блестящим улицам время от времени медленно проплывали автомобили. Последние экземпляры вымирающего рода амфибий, отступающие обратно в глубины вод. Кассовый зал тоже был пуст, если не считать невысокого, с зобом, человека в дождевике. Прижав к плечу острием вверх, словно карабин, насквозь мокрый сложенный зонт, он расхаживал взад-вперед, каждый раз поворачиваясь кругом точным, выверенным движением, будто нес караул у могилы неизвестного солдата. Затем один за другим стали появляться бродяги, совершенно непонятно откуда. Всего их оказалось двенадцать, и с ними еще одна женщина. Они стояли оживленной группой вокруг ящика с пивом «Гёссер», возникшего внезапно из ниоткуда в самом центре их кружка, не иначе как по волшебству. Сведенные вместе пресловутым тирольским пьянством, известным своими крайними формами далеко за пределами этой земли, инсбрукские бродяги – и только что выпавшие из колеи бюргерской жизни, и те, от кого остались уже лишь руины, – расселись теперь на скамье и, осуществив переход в философское, даже богословское, рассуждали как о повседневных делах, так и об основаниях всех вещей, причем с поразительной регулярностью именно тот из них, кто начинал вдруг говорить особенно громко, в середине фразы внезапно утрачивал дар речи. В высшей степени театральной и точной жестикуляцией подкрепляли они рассуждения о предмете дискуссии, ведущейся в данный момент, и, когда один из них вдруг взмахивал рукой, выражая совершенное презрение, поскольку был уже не в силах словами выразить мысли, по-прежнему теснившиеся в голове, мне казалось, что подобная жестикуляция родом из театра, ориентированного на особую, доселе неведомую манеру актерской игры. Возможно, причина в том, что все без исключения бродяги в правой руке держали бутылку с пивом и оттого играли, так сказать, левосторонне и одноруко. И возможно, думал я, наблюдая за ними, имело бы смысл во всех актерских школах в первый год обучения привязывать студентам правую руку за спиной. За наблюдениями такого рода я провел время до появления обычных ежедневных пассажиров, которые теперь во все возрастающем количестве передвигались по залу, тогда как бродяги внезапно испарились. Ровно в шесть распахнулись двери «Тиролер штубен», и я устроился за столиком этого заведения, своей безотрадностью многократно превосходящего прочие известные мне вокзальные рестораны, заказал себе утренний кофе и принялся перелистывать «Тирольские новости». Как первое, так и второе сказалось на состоянии моего духа скорее неблагоприятным образом. Поэтому меня нисколько не удивило, когда дело приняло еще более неприятный оборот: официантка, к которой я обратился с отнюдь не лишенным дружелюбия, по-моему, замечанием о тирольском кофе из цикория, в ответ обхамила меня прямо-таки с невообразимой злобой.