Винфрид Зебальд - Головокружения

По прибытии в Верону он тем же вечером прямо с вокзала по Корсо вышел в город и долго блуждал по улицам и переулкам, пока усталость не привела его в церковь Святой Анастасии. Со смешанным чувством благодарности и раздражения он позволил себе некоторое время отдохнуть в прохладном полутемном помещении, потом снова поднялся и, выходя из церкви, провел пальцами по мраморным локонам карлика – словно это его младший брат или сын, – сотни лет не покидающего свой пост под тяжким грузом чаши со святой водой у основания одной из массивных колонн. Ничто в его записях не свидетельствует о том, что он видел прекрасную фреску Пизанелло со святым Георгием над входом в капеллу Пеллегрини. Но есть основания полагать, что на выходе из-под сводов церкви, когда доктор К. вновь оказался на пороге между темным пространством внутри и светом снаружи, ему на мгновение почудилось, будто вплотную к той церкви, которую он покидает, пристроена другая, точно такая же: произошло своего рода удвоение, знакомое ему по сновидениям, когда все без конца ужасающим образом расщеплялось и множилось.

Ближе к вечеру доктор К. стал замечать, что все больше людей выходят на улицы, очевидно просто для удовольствия, и все они идут под руку по двое, по трое, а то и в еще большем количестве. Возможно, именно афиши spettacoli lirici all’Arena [50] Оперные спектакли на Арена-ди-Верона ( ит .). , еще с августа развешанные в городе на каждом углу и заставлявшие глаза его вновь и вновь расшифровывать заглавные буквы АИДА, превратили для него устроенную веронским населением демонстрацию не отягощенного ничем бытия и всеобщей сплоченности в театральное представление, затеянное для того только, чтобы указать на собственную его отъединенность и извращенность; причем эта мысль, более не отпускавшая его, возбуждала в нем страстное желание от нее же спастись, сбежав, например, в синематограф, скорее всего в Cinema Pathè di San Sebastiano. Плача, как доктор К. записал днем позже в Дезенцано, он сидел в кинотеатре и следил, как в световом конусе пылинки превращаются в картины. Однако запись, сделанная им, не содержит указаний на то, какой именно фильм он смотрел тогда, 20 сентября, в Вероне. Был ли это действительно, как я разузнал в городской библиотеке, фильм «La lezione dell’abisso» [51] Урок гибели ( ит .). В перен. смысле: урок непостижимого. , который нигде больше не шел, только в тот день в «Пате», и который сопровождался там кинохроникой парада кавалерии в присутствии Его Величества короля Виктора Эммануила III, или все-таки, как я предполагал с самого начала, картина, которая в тот год имела заметный успех в синематографах Австрии: история о несчастном студенте из Праги, лишившем себя любви и жизни, после того как 13 мая 1820 года он отписал свою душу некоему господину Скапинелли. Доктора К. в этом фильме, наверное, растрогали необычные натурные съемки, кадры, проецировавшие на экран мерцающий контур его родного города, не говоря уже, разумеется, о драме самого Балдуина, заглавного персонажа, в котором он, конечно, не мог не увидеть собственного двойника, подобно тому как тот распознал своего – в неизменно сопровождавшем его близнеце в темных одеждах, от которого он никак не мог отделаться. В одной из первых же сцен Балдуин, лучший фехтовальщик Праги, бросает вызов своему отражению, и оно, к его ужасу, выходит из рамы зеркала, чтобы отныне беспокойным духом следовать за ним. Разве не должна была эта история показаться доктору К. описанием битвы, которая, как и другая, на Петршином холме в центре Праги, предполагает интимные до саморазрушения отношения главного персонажа с соперником – настолько, что загнанный своим преследователем в угол, он, в конце концов, вынужден признаться: я обручен, я это признаю. Что остается такому вот загнанному в угол, кроме как попытаться избавиться от молчаливого компаньона посредством пистолетного выстрела, кстати, зримо изображенного в этом немом кино в виде небольшого облачка дыма. В последнее мгновение, изъятое из хода времени, когда дым рассеивается, Балдуин освобождается от бредового представления. Но, облегченно вздохнув, тут же чувствует, как пуля проходит сквозь его собственную грудь, и умирает внизу экрана демонстративной смертью, а вся эта мерцающая, словно гаснущая свеча, сцена являет собой беззвучную арию погибающего героя. Подобного рода последние содрогания, какие обычно представляют в опере, бестолковые, как выразился доктор К., блуждания голоса по мелодии, вовсе не казались ему смешными, он видел в них выражение нашего, так сказать, естественного несчастья: всю нашу жизнь, как замечает он в другом месте, мы умираем, лежа на театральных подмостках.

21 сентября доктор К. останавливается в Дезенцано на южном берегу озера Гарда. По случаю приезда вице-секретаря пражского Общества страхования рабочих от несчастных случаев большинство жителей городка собрались на рыночной площади. А доктор К. лежит в Дезенцано, на озере Гарда, в траве: перед глазами волны колышут камыш, обзор ограничен сирмионской косой справа и полоской берега до Манербы слева. Просто лежать в траве – в хорошие времена одно из любимых занятий доктора К. Он наслаждается радостями (и, как он пишет, только радостями) нарушения сословных границ, например однажды в Праге, когда некий весьма знатный господин, с которым ему доводилось иметь дело по службе, промчался в экипаже, запряженном парой лошадей. Но в Дезенцано даже и это скромное счастье не рождается. Напротив, он только чувствует себя больным, больным во всех мыслимых смыслах. Единственное утешение, что никто не знает, где он. Жители Дезенцано не сообщают, сколько времени они в тот вечер провели в ожидании пражского вице-секретаря и в котором часу разочарованные разошлись. Кто-то из них якобы заметил, что те, с кем мы связываем надежды, неизменно являются лишь тогда, когда никому уже не нужны.

После такого безрадостного дня – для доктора К. в ничуть не меньшей степени, чем для жителей Дезенцано, – он проведет три недели в курортном заведении доктора фон Хартунгена в Риве, куда доберется паровым катером еще до наступления ночи. Слуга в длинном зеленом фартуке, закрепленном сзади латунной цепочкой, провожает доктора К. в его комнату, с балкона которой он в наступающих сумерках вглядывается в исполненную совершенного покоя даль раскинувшегося перед ним озера. Только синее на синем, ничто, кажется, более не движется, даже катер, который уже изрядно отошел от берега. Завтра начнутся лечебные процедуры по расписанию. Насколько возможно, доктор К. постарается между холодными обливаниями и назначенным ему лечением электричеством полностью погружаться в тишину и покой, однако горечь страдания в его отношениях с Фелицией и в ее отношениях с ним вновь и вновь возвращается, словно сжавшись в комок чего-то живого, и набрасывается на него, особенно при пробуждении или во время еды. В такие минуты ему кажется, будто его разбил паралич и он не способен держать даже столовый прибор.