Винфрид Зебальд - Головокружения

Позже вечером я прошелся под деревьями набережной Адидже до замка Кастельвеккьо. Собака светлой масти с черным, будто наклеенным, пятном вокруг левого глаза, которая, как почти все бездомные собаки, в беге ставила лапы как бы под углом к направлению собственного движения, присоединилась ко мне на соборной площади и держалась все время чуть впереди. Стоило мне остановиться, засмотревшись вниз, на реку, как собака тоже останавливалась и рассеянно глядела в течение вод. Стоило мне пойти дальше, продолжала путь и она. Но когда уже возле Кастельвеккьо я переходил проспект Кавур, собака осталась на краю тротуара, а поскольку я на полпути обернулся посмотреть, где она, меня едва не сбила машина. Перебравшись на другую сторону проспекта, я задумался, то ли сразу пойти по улице Рома к площади Бра, где я договорился встретиться с Сальваторе Альтамурой, то ли сделать небольшой крюк через улицы Сан-Сильвестро и Мутилати. Собака, долго смотревшая мне вслед с другой стороны улицы, вдруг пропала, и я свернул на улицу Рома, так и не приняв никакого решения. Я никуда не спешил, заходил то в одну, то в другую лавку и опять шел в потоке прохожих дальше, как вдруг осознал, что стою напротив пиццерии «Верона», откуда ноябрьским вечером семь лет назад едва ли не сбежал. Вывеска над заведением Карло Кадаверо была все та же, однако дверь заколочена фанерой, и все лавчонки в верхних этажах закрыты – собственно, ничего другого, тотчас отметил я про себя, я и не ожидал. Картина, которая закрепилась у меня в голове при тогдашнем поспешном отъезде из Вероны и, прежде чем я смог ее позабыть, снова и снова с невероятной отчетливостью вставала перед глазами, – эта самая картина теперь вновь возникла передо мной как-то странно искаженная: двое мужчин в черных куртках с серебряными пуговицами вынесли из дома немного поодаль носилки, на которых под цветастой шалью, по-видимому, лежал человек. Была ли реальность затемнена мрачным видением всего мгновение или гораздо дольше, я не мог бы сказать и тогда, когда вновь увидел свет дня и прохожих, что без каких-либо признаков тревоги шли мимо пиццерии, закрытой, судя по всему, уже довольно давно. Фотограф из мастерской по соседству, у которого я спросил о причинах закрытия пиццерии, оказался не готов не только ответить на мой вопрос, но и просто сфотографировать меня на фоне этого дома. В ответ на мои вопросы и просьбы он лишь молча качал головой, будто не понимал или не владел речью. Поддавшись воздействию все более отчетливого образа глухонемого фотографа, чрезвычайно занятого чем-то в собственной фотолаборатории, я уже было отвернулся, чтобы уйти, и тут услышал, как он выпустил мне в спину целую очередь грязных ругательств, которые, впрочем, относились, скорее всего, не столько ко мне, сколько к тому, что прежде происходило в соседнем заведении. Побродив в нерешительности по тротуару напротив, я в конце концов обратился к прохожему, показавшемуся мне подходящим для моей цели, – к молодому парню, приехавшему, как выяснилось, из-под Эрлангена, – с просьбой сфотографировать для меня здание пиццерии. Поначалу он колебался, но после того, как я дал ему бумажку в десять марок в возмещение предстоящих расходов по пересылке фотографии в Англию, согласился. А вот вторую мою настойчивую просьбу – сфотографировать для меня еще и стаю голубей, которая, едва лишь был сделан первый снимок, прилетела на улицу Рома с площади и опустилась на балконную решетку и крышу этого дома, – молодой немец, совершавший свадебное путешествие, удовлетворить отказался; предположительно потому, что его новоиспеченная благоверная с самого начала рассматривала меня с недоверием, если не враждебно, не отходила от него ни на шаг и, когда он нажимал на спуск фотоаппарата, даже нетерпеливо дергала за рукав.

Когда я пересек площадь, Сальваторе уже сидел на улице в баре с зелеными креслами под зеленым навесом и, подняв очки на лоб, читал книгу, поднеся ее так близко к лицу, что невозможно было себе представить, как он умудряется хоть что-нибудь различать. Осторожно, чтобы не помешать ему, я устроился рядом. У книги, которую он читал, была розовая обложка с выдержанным в темных тонах изображением женщины. Вместо заглавия под портретом располагалось числовое выражение: 1912 + 1. К столу подошел официант. В длинном зеленом фартуке. Я заказал двойной фернет со льдом. Сальваторе тем временем отложил книгу и посадил очки на место. У него, извинился он, иначе не получается, чтобы в первый же час после работы, вырвавшись, наконец, из дневной суеты, не схватиться снова за книгу, даже если, как сегодня, он позабыл очки для чтения в редакции. И хотя по причине ужасной близорукости он способен без очков разбирать слова не быстрее, чем первоклассник, однако в эту пору дня он просто не в силах дать отпор своей потребности читать. После работы, сказал Сальваторе, я ищу спасения в прозе, словно на необитаемом острове. Целый день сижу среди редакционного гама, а вечером перебираюсь на остров, и стоит начать читать первые фразы, как мне тотчас представляется, будто я уплываю на лодке вдаль. Только благодаря ежевечернему чтению я и ныне хотя бы отчасти вменяем. Жаль, продолжал он, что он не сразу меня заметил, но близорукость вкупе с погруженностью в рассказ Леонардо Шаши, можно сказать, создали непроницаемую перегородку, отделив его от всего вокруг. На самом деле, продолжал он, до некоторой степени вернувшись в реальность, история, которую рассказывает Шаша, дает увлекательнейшую панораму событий, происходивших перед Первой мировой. В центре повествования, развертываемого скорее в стилистике литературного эссе, некая Мария Оджони, nata Тьеполо, супруга капитана Ферручо Оджони, которая 8 ноября 1912 года застрелила, по ее версии, при необходимой самообороне, денщика своего мужа, берсальера Квинтилио Полиманти. Газеты, разумеется, устроили из этой истории настоящий пир и долго ее смаковали, а судебный процесс, несколько недель занимавший все мысли нации, поскольку обвиняемая, о чем пресса без устали упоминала снова и снова, происходила из рода знаменитого венецианского художника, – так вот, процесс этот, как было сказано, державший в напряжении весь народ, высветил в итоге не что иное, как общеизвестную истину, что закон не для всех одинаков, а справедливость не всегда справедлива. Судьи с легкостью – ведь Полиманти не мог уже представлять свои интересы – поддались очарованию таинственной улыбки синьоры Оджони, все чаще именуемой графиней Тьеполо, улыбки, которую, как нетрудно себе представить, газетные писаки тут же уподобили улыбке Джоконды, тем более что тогда, в 1913 году, Джоконда и сама по себе вернулась в заголовки: после того как ее обнаружили под кроватью у флорентийского рабочего, двумя годами ранее освободившего ее из луврской ссылки и вернувшего на родину. Странно, заключил Сальваторе, как в тот год все вообще словно стягивалось в одну точку, где что-то должно было произойти, любой ценой. Но вас ведь интересует совсем другая история, снова заговорил он, совершенно освободившись уже от власти прочитанного и собственных размышлений. И эта история – оговоримся с самого начала – тем временем достигла финала. Процесс состоялся. Преступники приговорены к тридцати годам заключения. Осенью в Венеции назначен кассационный процесс. Не думаю, что следует ждать изменения приговора. Впрочем, я забегаю вперед. По телефону вы сказали, что более или менее осведомлены о событиях, предшествовавших осени 1980 года. Но серия чудовищных преступлений продолжалась и далее. Той осенью в Виченце была забита молотком и топором проститутка по имени Мария Аличе Беретта. Полгода спустя Лука Мартинотти, гимназист из Вероны, умер от ожогов, полученных при пожаре в излюбленном прибежище наркоманов – австрийском каземате на берегу Адидже. В июле 1982 года двум монахам, Марио Ловато и Джованни Пигато – оба весьма преклонного возраста, – во время их обычной вечерней прогулки по тихим улицам неподалеку от монастыря размозжили черепа тяжелым молотком. Одно из миланских новостных агентств получило затем письмо от «Группы Людвиг», которая, как вы знаете, однажды, осенью 1980 года, уже взяла на себя ответственность за преступления. Если не ошибаюсь, продолжал Сальваторе, во втором письме «Группа» утверждала, что цель своего существования видит в смерти всех тех, кто предал Бога. В феврале в Тренто нашли священника Армандо Бисона. Он лежал в луже собственной крови с воткнутым в затылок распятием. Власть «Группы Людвиг», как гласило их следующее письмо, не знает границ. В середине мая того же года в Милане сгорел порнокинотеатр. Погибли шестеро мужчин. Кадры [46] Урожденная ( ит .). Lyla, profumo di femmina считаются последними, воспринятыми их зрением. «Группа» взяла ответственность за это, как они выразились, сожжение похотливых козлов. В начале 1984 года, на следующий день после Крещения Господня, произошел еще один поджог на дискотеке в привокзальном районе Мюнхена, тоже оставшийся нераскрытым. Только две недели спустя при очередной попытке поджога Фурлан и Абель были схвачены, когда, переодетые клоунами, каждый с открытой канистрой бензина в дырявой спортивной сумке, расхаживали по дискотеке «Меламаре» в Кастильоне-делле-Стивьере, расположенном неподалеку от южного берега озера Гарда, где в тот вечер собрались на карнавал около четырехсот молодых людей. Еще бы чуть-чуть, и обоих линчевали на месте. Таковы основные вехи этой истории. Предварительное расследование представило неоспоримые доказательства их вины, но не выявило ничего, что приблизило бы к пониманию причин преступлений, растянувшихся по времени чуть более чем на семь лет. Заключения психиатров тоже едва ли могли служить объяснению внутреннего мира обвиняемых. Оба из хорошей семьи. Отец Фурлана – известный специалист по ожогам, глава отделения пластической хирургии здешнего госпиталя. Отец Абеля, юрист на пенсии, приехал из Германии и много лет возглавлял здесь дочернее отделение дюссельдорфского страхового общества. Оба молодых человека посещали Лицей Джироламо Фракасторо. У обоих высокий интеллект. Закончив лицей, Абель изучал математику, Фурлан – химию. Больше и сказать-то, собственно, нечего. Я думаю, добавил Сальваторе, они были друг другу как братья и не могли расстаться с невинностью. Абеля, он был изумительным гитаристом, я как-то видел по телевизору. Думаю, в середине семидесятых. Ему было, наверное, лет пятнадцать-шестнадцать. Помню, сказал он, как сильно тронули меня тогда его облик и его игра. [47] Лила, аромат женщины ( ит .).