Винфрид Зебальд - Головокружения

Сальваторе завершил рассказ, и наступила ночь. Группами, как выпускали их туристические автобусы, перед Арена-ди-Верона толпились посетители оперного фестиваля. Опера теперь, сказал Сальваторе, тоже не та, что прежде. Публика отвыкла от театральности. Когда-то вечерами здесь колесили экипажи: по широкой улице к Порта-Нуова, и там, миновав ворота, они поворачивали к западу и мчались под деревьями на насыпи вдоль укреплений, пока не наступит ночь. Потом обратно. Одни ехали в церковь вознести вечернюю молитву Деве Марии, другие останавливались здесь, на площади Бра: кавалеры подходили к экипажам и беседовали с дамами, нередко задерживаясь и после наступления темноты. Никто больше не подходит к экипажам – с этим покончено. То же и с оперой. Нынешние фестивали – просто пародия. Потому-то я и не могу заставить себя пойти в такой вечер в Арена-ди-Верона, хотя опера для меня, как вам, конечно, известно, значит невероятно много. Более тридцати лет, сообщил Сальваторе, я работаю в этом городе и ни разу не был на представлении. Сижу снаружи, на площади Бра, где не слышно звуков. Ни оркестра, ни хора, ни солистов. Ни звука. В каком-то смысле наслаждаюсь беззвучной оперой. La spettacolosa Aida, фантастическая ночь на берегу Нила, будто в немом кино из прошлых времен, перед большой войной. А известно ли вам, продолжал Сальваторе, что декорации и костюмы к «Аиде» в постановке, которая идет в Арене сегодня, в точности воспроизводят изготовленные в 1913 году по эскизам Этторе Фаджуоли и Аугусто Марьетте к открытию оперного фестиваля? Можно вообразить, что время стояло на месте, хотя история ныне движется к своему концу. Иногда мне и вправду кажется, будто человечество так и осталось сидеть в Оперном театре Каира на празднике безудержного прогресса. Рождество 1871 года. Впервые звучит увертюра к «Аиде». С каждым тактом плоскость партера клонится чуть-чуть сильнее. По Суэцкому каналу скользит первый пароход. На мостике стоит неподвижная фигура в белой адмиральской форме и держит в руке подзорную трубу, направив ее в пустыню. Леса увидишь вновь, гласит обещание Амонасро. Известно ли вам, что во времена Сципиона из Египта в Марокко можно было добраться под сенью деревьев? Под сенью деревьев! А сегодня из оперного театра вырывается пламя пожара. Шумное пламя. С треском ряды партера вместе со слушателями исчезают в оркестровой яме. Сквозь клубы дыма под потолком вниз спускается необычная фигура. [48] Великолепная «Аида» ( ит .). Di morte l’angelo a noi s’appressa. Già veggo il ciel dischiudersi. Но я откланиваюсь. С этими словами Сальваторе поднялся. Вам, сказал он, прощаясь, конечно, известна моя манера в поздний час читать лекции. А я долго еще сидел в кафе на площади с оставшимся перед глазами после ухода Сальваторе образом вторгшегося к нам ангела и записывал рассказ. Было уже точно за полночь, официант в зеленом фартуке в последний раз обошел заведение, когда мне почудилось, будто я слышу стук копыт по мостовой на площади и скрип колес. Самого экипажа я не увидел. Вместо него во мне выплыло на поверхность другое представление «Аиды» на открытой сцене, которое я в детстве вместе с матерью видел в Аугсбурге, не сохранив о нем никаких воспоминаний. Победное шествие жалких на вид всадников и нескольких тоскливых слонов и верблюдов, которых, как я между тем выяснил, специально позаимствовали тогда в цирке Кроне, сделало несколько кругов перед моими глазами, будто я никогда и не забывал его, что, как и тогда, погрузило меня в глубокий сон, а проснулся я – и до сих пор не могу найти этому объяснения – лишь утром в своем номере в «Золотой голубке». [49] Ангел смерти к нам спешит. Я вижу, небеса уже раскрываются ( ит .).

В заключение добавлю только, что в апреле 1924 года австрийский писатель Франц Верфель навестил в венском Ларингологическом госпитале Маркуса Хайека своего друга Франца Кафку, принес ему букет роз и снабженный посвящением экземпляр своей вышедшей недавно и встреченной с большим воодушевлением книжки. Однако пациент, который к тому времени весил от силы 45 килограммов и которому вскоре предстоял последний переезд в Клостернойбург, едва ли успел ее прочитать, и, наверное, это не самая большая потеря, о какой стоило бы сокрушаться. Так, во всяком случае, показалось мне, когда несколько месяцев назад я пролистал сей роман об опере. По-настоящему впечатлило меня только одно: именно тот экземпляр, который сложными обходными путями попал ко мне в руки, содержал экслибрис некоего д-ра Германа Самсона, по-видимому настолько любившего «Аиду», что собственным именным книжным знаком он избрал пирамиду, символ смерти.

В субботу, 6 сентября 1913 года, вице-секретарь Пражского общества страхования рабочих от несчастных случаев доктор К. едет в Вену, чтобы принять участие в конгрессе по гигиене и неотложной помощи. Вся дальнейшая судьба раненого существенно зависит от качества помощи на поле боя, читает он в газете, купленной в Гмюнде, но ведь и при бытовых несчастных случаях влияние первой помощи на последующий прогноз весьма велико. Фраза вселяет в доктора К. неизъяснимую тревогу, как и сам по себе предстоящий конгресс, плотно, будто бинтами, обмотанный общественными мероприятиями. За окном уже станция Хайлигенштадт. Пустая, зловещая, с порожними составами. Осталось лишь несколько остановок. Доктору К. совершенно ясно, что нужно было на коленях умолять директора не брать его с собой. Но теперь-то, конечно, поздно.

В Вене доктор К. разместился в отеле «Матчакерское подворье» из почтения к Грильпарцеру, который всегда там обедал. Жест уважения, который, к сожалению, не принес результатов. Бóльшую часть времени доктор К. чувствует себя отвратительно. Он крайне подавлен, и у него что-то со зрением. И хотя он говорит «нет» почти всякий раз, когда его куда-нибудь приглашают, тем не менее ему кажется, что он все время окружен просто чудовищным количеством людей. Он сидит за столом, будто привидение, жестоко страдая от агорафобии, и каждый скользнувший по нему взгляд пронзает его насквозь. Рядом с ним, некоторым образом почти вплотную, Франц Грильпарцер, уже невероятно старый. Злобно кривляется, а один раз даже кладет руку ему на колено. По ночам у доктора К. припадки. Берлинская история не опускает его. Он без конца ворочается в постели, кладет на лоб холодный компресс, подолгу стоит у окна, смотрит вниз на улицу и желает лишь одного – лежать несколькими ярусами ниже, глубоко под землей. Совершенно невозможно, запишет он на другой день, вести единственно возможную жизнь – жить вместе с женщиной, но так, чтобы каждый был свободен, каждый сам за себя, не состоять в браке ни для видимости, ни по сути, просто быть вместе; совершенно невозможно сделать этот единственно возможный шаг за пределы мужской дружбы, ведь там, стоит лишь пересечь установленную границу, уже занесена нога, которая растопчет его.