Винфрид Зебальд - Головокружения

Книгопечатника Шпехта, чей магазин канцтоваров перешел теперь к жене Лукаса, мы тоже вспомнили в связи с карнавалом. У него в лавке рождественская елка стояла обычно до масленицы, а то и дольше, сказал Лукас, до самой Пасхи стояло несчастное обронившее все иглы дерево, установленное еще до Рождества в последнюю неделю адвента, а как-то раз пришлось его уговаривать убрать с подоконника елку хотя бы к празднику Тела Господня. Начиная с двадцатых годов Шпехт раз в две недели в одиночку, без чьей-либо помощи, издавал четырехстраничный новостной листок – писал, редактировал, набирал и печатал, – и был он до крайности погружен в себя, что среди печатников вообще-то не редкость. К тому же от постоянного контакта со свинцовым набором он постепенно уменьшился в размерах, что ли, и как-то посерел. Я хорошо помню его – сначала я покупал у Шпехта грифели, потом перья и школьные тетради с листами из древесной массы, на которых перья при письме спотыкались и застревали. Из года в год ходил он в сером миткалевом халате, достававшем почти до земли, на носу – круглые очки в металлической оправе и, когда кто-нибудь заходил к нему в лавку, неизменно являлся на звон бубенчиков с замасленной ветошью в руках, прямо из типографии. По вечерам можно было видеть, как он сидит в круге света настольной лампы за кухонным столом и пишет заметки или статьи, которые напечатает потом его «Сельский курьер». Как говорил Лукас, откуда-то это знавший, многое из того, что Шпехт изо дня в день писал для «Сельского курьера», он сам же потом на стадии редактирования выбрасывал, поскольку, по его мнению, материалы не соответствовали требованиям газеты. Позже вечером, когда бутылка кальтерера закончилась, Лукас провел меня по всему дому, показал, где располагалось кафе «Альпийская роза», в котором хозяйствовали Бабетта и Бина, где был кабинет доктора Рамбоусека, спальни и гостиная трех сестер. На прощание я сказал Лукасу, долго несколько по-птичьи сжимавшему мою ладонь искривленными пальцами, что с удовольствием заглянул бы к нему еще разок-другой, пока я здесь, если, конечно, ему это не в тягость, чтобы опять поговорить о том, что осталось уже так далеко в прошлом. Да, сказал Лукас, странные и вправду дела творятся с воспоминаниями. Когда он лежит на диване и размышляет о прошлом, его нередко охватывает чувство, что пора бы ему, наверное, все-таки прооперировать катаракту.

В тот же вечер за очередной бутылкой кальтерера в «Энгельвирте» я сумел как-то собрать воедино все, что связано в моей памяти с кафе «Альпийская роза». Сами ли Бабетта и Бина пришли однажды к мысли открыть кафе или их брат Баптист догадался таким образом позаботиться о незамужних сестрах, уже кануло в прошлое, живых свидетелей которому не осталось. Во всяком случае, кафе существовало, причем до самой смерти Бабетты и Бины, несмотря на то что в него никто никогда не заходил. В саду перед домом под стриженой липой, листва которой формировала изысканную широкую крышу, стоял зеленый металлический столик и три зеленых садовых кресла с подлокотниками. Дверь в дом была всегда открыта, каждые несколько минут в проеме появлялась Бина и высматривала посетителей, которые однажды все же должны были к ним зайти. Трудно сказать, что удерживало людей от посещения этого кафе. Видимо, дело не только в том, что так называемых дачников, приезжающих на лето, в В. тогда еще не было; полную бесперспективность затеи обусловливал прежде всего некий дух стародевичества, который царил в хозяйстве Бабетты и Бины и, конечно, никак не способствовал привлечению местных жителей мужского пола. Ни мне, ни Лукасу неизвестно, какое впечатление производили сестры в начале своей деловой карьеры. С определенной уверенностью можно лишь утверждать: то, что Бабетта и Бина некогда являли собой или хотели являть, было давно разрушено годами разочарований и вспышками надежд. Несомненно, обеим наносила огромный ущерб и способствовала разрушению вечная их зависимость друг от друга, так что в конце концов все уже видели в них только двух высохших старых дев. И конечно, делу никак не могло помочь то, что Бина каждые несколько минут появлялась на пороге дома, разглаживая руками складки передника, и даже выходила в сад, а Бабетта дни напролет сидела на кухне, складывая посудные полотенца, чтобы тут же развернуть их и складывать снова. С огромным трудом им удавалось кое-как справляться с собственным крошечным хозяйством, а что бы они стали делать, если бы однажды к ним действительно забрел посетитель, представить себе невозможно. Даже в процессе приготовления супа они скорее мешали друг другу, чем помогали, а выпекание воскресного пирога, как рассказывал Лукас, превращалось для них в еженедельное событие исключительной важности, занимавшее всю субботу. Тем не менее всякий раз, когда приближались выходные, Бабетта убеждала Бину, а Бина – Бабетту, что нужно опять печь пирог, причем не такой, как в прошлый раз, а другой – яблочный или же, наоборот, гугельхупф, ромовую бабу. Готовый пирог, посыпав его сахарной пудрой, они не без торжественности несли через коридор в кафе, как они говорили; там, не притронувшись к нему, накрывали стеклянным колпаком и ставили на буфет рядом с испеченным в прошлую субботу яблочным пирогом или же гугельхупфом – так, чтобы гость, который зайдет в субботу после обеда, мог выбрать между двумя пирогами: старым яблочным и свежим гугельхупфом или же старым гугельхупфом и свежим яблочным. К вечеру воскресенья такой возможности уже не оставалось, поскольку в воскресенье после обеда Бабетта и Бина за кофе съедали старый яблочный пирог или же гугельхупф, причем Бабетта поедала его десертной вилочкой, а Бина макала кусок пирога прямо в чашку, от чего Бабетта, к величайшему ее сожалению, так и не смогла отучить сестру. После того как старый пирог был съеден, обе, пресыщенные и молчаливые, еще часа два сидели в кафе. На стене над буфетом висела картина, изображавшая самоубийство влюбленной пары. Зимняя ночь, луна, лишь в этот, последний, миг показавшаяся из-за темных туч. Пара как раз дошла до края длинных деревянных мостков и теперь совершает последний, решительный шаг. Одновременно нога девушки и нога мужчины ступают в пучину, и зритель, затаив дыхание, чувствует, как обоими уже завладела сила тяжести. В памяти у меня всплывает только, что непокрытая голова девушки окутана легкой светло-зеленой вуалью, а темный плащ мужчины терзает ветер. Под картиной и стоял пирог, предназначенный для следующей недели, тикали часы, прежде чем начать отбивать удары, каждый раз издавая столь длительный вздох, словно им совершенно невмоготу указывать, что миновала очередная четверть часа. Летом сквозь занавески в комнату допоздна проникал вечерний свет, зимой – ранние сумерки, на столе в центре комнаты абсолютно недвижно, как и всегда, стоял в горшке огромный тещин язык, и годы шли мимо него, не оставляя следов, и казалось, все в «Альпийской розе» таинственным образом вращается именно вокруг него.