Винфрид Зебальд - Головокружения

Как правило, раз в неделю дедушка переходил через улицу и шел в «Альпийскую розу» навестить Матильду. Во время этих визитов они обычно играли в карты и вели бесконечные разговоры, никогда, похоже, не испытывая недостатка в темах. Сидели они в помещении кафе, поскольку Матильда не позволяла никому, даже дедушке, подниматься наверх в ее комнату, и как-то вошло в обычай, что Бабетта и Бина, уважавшие в Матильде своего рода высшую инстанцию, во время дедушкиных посещений оставались на кухне. Довольно часто я сопровождал дедушку в «Альпийскую розу», как и почти повсюду, сидел с ними рядом, потягивая малиновую воду, пока они тасовали колоду карт, снимали, раздавали, разыгрывали очередную партию, откладывали взятки, подсчитывали и вновь тасовали колоду. По старой привычке дедушка играл в карты, не снимая с головы шляпу. Только когда игра прекращалась и Матильда уходила на кухню варить кофе, он снимал шляпу и утирал лоб носовым платком. Лишь об очень немногих вещах, обсуждавшихся за кофе, я имел хоть какое-то представление и потому, когда начиналась беседа, чаще всего выходил из комнаты, устраивался в одном из кресел в саду за зеленым железным столом и рассматривал старый атлаc, который Матильда держала для меня наготове. На одном из его листов были соотнесены друг с другом изображения самых больших рек Земли и ее самых высоких гор, упорядоченные по убыванию протяженности и, соответственно, по нарастанию высоты; еще в атласе имелись чудесные, раскрашенные карты даже самых отдаленных, совсем недавно открытых областей планеты, и названия их, написанные крошечными буквами, которые я, подобно картографам прошлого, мог расшифровать лишь частично, заключали в себе, как мне представлялось, все мыслимые тайны. В холодное время года я с атласом на коленях сидел на верхней площадке лестницы, в том месте, куда через окно наверху падал свет, а на стене висела олеография с изображением кабана, в мощном прыжке вылетающего из леса на опушку, прерывая завтрак охотников. С поразительной точностью деталей воспроизведен был не только сам кабан, не только позеленевшие от ужаса охотники, но и внезапно взмывшие в воздух тарелки и куски еды; сцена называлась «В Арденнском лесу», и эта подпись, сама по себе совершенно безобидная, пробуждала в моем воображении нечто куда более опасное, неведомое и глубинное, чем эмоции, вызванные картиной как таковой. Таинственность, исходившая из словосочетания «Арденнский лес», усиливалась тем, что Матильда совершенно недвусмысленно запретила мне открывать двери на верхнем этаже. Но строже всего мне запрещалось подниматься на чердак, где, как со свойственной ей убедительностью сообщила Матильда, обитает Серый Охотник, о котором она больше ничего не сказала. Так что, сидя на верхней площадке лестницы, я, можно сказать, находился на грани дозволенного, там, где дух искушения ощущается крепче всего. И потому я почти всегда с облегчением оставлял насиженное место, когда дедушка вновь появлялся из кафе, надевал на голову шляпу и на прощание протягивал Матильде руку.

В один из следующих моих визитов к Лукасу мы поднялись на чердак. Скорее всего, именно я завел об этом речь. Лукас считал, что за все время там мало что изменилось. Лично он, по его словам, перебравшись в дом после смерти тетушек, ни разу не производил на чердаке уборку, поскольку разгрести сваленную там утварь и всякий хлам и тогда уже было ему не по силам. И действительно, чердак являл собой впечатляющее зрелище. Ящики и короба громоздились друг на друге, мешки, кожаные вещи, хомуты, веревки, мышеловки, рамки для меда, всевозможные чехлы и футляры свешивались со стропильных балок. В одном из углов под толстым слоем пыли матово поблескивала туба, рядом с ней на когда-то красной перине лежало невероятных размеров осиное гнездо, давно покинутое, причем и медная туба, и серое, слепленное из сотен бумажных слоев гнездо претерпевали в царившей на чердаке полной тишине неторопливое разложение. Однако тишина эта почему-то доверия не вызывала. Из сундуков, ларей и комодов с открытыми крышками, дверцами, ящиками жаждали вырваться наружу все мыслимые предметы одежды и обихода. Легко было представить себе, будто весь этот сонм разнообразнейших вещей пребывал в движении, вроде как эволюционировал вплоть до той минуты, когда мы вошли, а теперь, только лишь из-за нашего присутствия, замер беззвучно и неподвижно, будто ничего и не происходило. На одной из полок, куда меня сразу же потянуло, стояли, заваливаясь друг на друга, около сотни томов – перешедшая теперь в мою собственность и все более важная для меня библиотека Матильды. Помимо литературных произведений XIX века, путевых заметок покорителей Крайнего Севера, учебников по геометрии и строительной механике, турецкого словаря и письмовника, когда-то, скорее всего, принадлежавших Баптисту, среди них было немало религиозных книг спекулятивного характера, молитвенников XVII и XVIII веков с весьма наглядными порой изображениями ожидающих всех нас мук.

Вперемежку с духовной литературой там среди прочего, к моему удивлению, обнаружились несколько трактатов Бакунина, Фурье, Бебеля, Эйснера, Ландауэра, а также автобиографический роман Лили фон Браун. В ответ на вопрос о происхождении библиотеки Лукас сообщил только, что Матильда все время что-нибудь изучала и поэтому, как я, может быть, помню, в деревне ее считали чудаковатой. Перед Первой войной, как говорят, она ушла в монастырь в Регенсбурге, но еще до конца войны по какой-то очень странной причине, ему, Лукасу, в точности не известной, оставила монастырь и несколько месяцев, при власти красных, жила в Мюнхене, откуда однажды в полном расстройстве чувств, не в силах произнести ни слова вернулась домой в В. Сам он, сказал Лукас, тогда, ясное дело, еще и на свет не родился, но вот маменька, это он помнит отчетливо, говорила про Матильду в том смысле, что из монастыря и коммунистического Мюнхена она вернулась домой совершенно не в себе. Мама, случалось, в плохом настроении называла Матильду красной ханжой. Однако Матильда, понемногу вернувшая себе душевное равновесие, совершенно не поддавалась на подобные провокации. Наоборот, в своей воздержанности, как выразился Лукас, она явно чувствовала себя все лучше и лучше. В ее манере – в том, как она год за годом под взглядами презиравших ее обитателей деревни неизменно ходила в черном платье или черном пальто, всегда в шляпе и даже в самую прекрасную погоду под зонтиком, – в этой ее манере, как я, возможно, помню и сам, сквозила какая-то светлая радость.