Винфрид Зебальд - Головокружения

Почти месяц, до начала декабря, я провел в В. и за редким исключением все это время оставался в «Энгельвирте» единственным постояльцем. Лишь изредка объявлялся какой-нибудь одинокий коммивояжер и по вечерам в зале трактира письменно подводил итоги торгового дня, исчисляя проценты и комиссионные ставки. Поскольку я тоже подолгу сидел, склонившись над бумагами, только иногда позволяя себе бросить задумчивый взгляд вдаль, они поначалу, вероятно, и меня принимали за торгового представителя, пока после нескольких оценивающих взглядов на мою совершенно не соответствующую наружность не приходили к выводу, что профессия у меня все же какая-то другая, видимо, куда более сомнительная. Потревоженный не столько их взглядами, сколько приготовлениями к началу сезона, которые с недавних пор здесь ощущались, я решил уехать, тем более что в своих заметках достиг точки, когда следовало либо продолжать без конца, либо все-таки тут и остановиться. На следующий день, после многочисленных пересадок, сопряженных с длительным ожиданием на продуваемых со всех сторон перронах провинциальных вокзалов – ничто из увиденного не запечатлелось в памяти, кроме разве что гротескной фигуры слишком уж большого, прямо-таки огромного человека, который к отвратительному модному народному костюму нацепил широкий галстук с аппликациями в виде разноцветных развевающихся на ветру птичьих перьев, – так вот, на следующий день, оставив В. в бесконечно далеком прошлом, я сидел в скором поезде, несшем меня в Хук-ван-Холланд по немецкой земле, вычищенной и вылизанной до последней дорожки и грядки, что вызвало у меня привычное удивление. Все здесь казалось мне умиротворенным и одурманенным на какой-то нехороший лад, так что ощущение дурмана вскоре захватило и меня самого. Мне не хотелось раскрывать купленные газеты, не хотелось минеральной воды, стоявшей передо мной. Сбоку тянулись мимо поля и пашни, на которых, словно по расписанию, вылезли бледно-зеленые всходы озимых; участки леса, гравийные карьеры, футбольные поля, фабричные корпуса и год от года разрастающиеся в соответствии с планами застройки колонии таунхаусов и коттеджей за невысокими деревянными заборчиками и живыми изгородями. Странным образом, пока я смотрел в окно, меня вдруг поразило, что почти нигде не видно людей, хотя автомобили в тучах брызг колесили по мокрым улицам в немалом количестве. Даже и в городах машин на улицах гораздо больше, чем людей. И вправду складывалось впечатление, будто наш вид уже уступил место какому-то другому или как минимум что наше существование теперь сродни тюремному заключению. Молчание соседей, как и собственная моя неподвижность в этом купе с кондиционером, никак не могли развеять подобные мысли. Впрочем, справедливости ради должен отметить, что мыслей у меня в голове тогда вовсе не было, просто пока я обозревал в окне земли, разделенные без остатка на полезные участки, в сознании у меня – если в тот миг я им вообще обладал – без перерыва повторялись слова «юго-западная Германия», «юго-западная Германия»; и через несколько часов этой все возрастающей муки я пришел к убеждению, что определенная деградация нервных окончаний у меня в мозгу, увы, налицо.

Ощущаемое мной давление отпустило, только когда поезд прибыл на вокзал Гейдельберга, где на платформе стояло так много людей, что я сразу подумал, будто они бегут из гибнущего или уже погибшего города. Последней из новичков в наше полупустое теперь купе вошла молодая женщина в коричневом бархатном берете на вьющихся волосах. И я с первого взгляда без малейших сомнений, сказал я себе, опознал в ней Елизавету Стюарт, дочь Якова I, которая, по сообщениям историков, невестой Пфальцского курфюрста Фридриха приехала в Гейдельберг, где в течение некоторого времени содержала блестящий двор и вошла в историю как «Зимняя королева». Едва эта юная дама из XVII века английской истории расположилась в своем уголке, как тут же глубоко погрузилась в книгу под названием «Богемское море», написанную неизвестной мне писательницей по имени Мила Штерн. Только пока мы ехали вдоль Рейна, она порой поднимала глаза от книги и бросала взгляд в окно, на поверхность воды и крутые склоны противоположного берега. Видимо, дул весьма сильный северный ветер, поскольку флажки на корме грузовой баржи, бороздящей серую реку против течения, развевались не назад, а, словно на детском рисунке, вперед, по направлению движения, что сообщало всей картине нечто столь же абсурдное, сколь и трогательное. Свет снаружи заметно потускнел, и теперь лишь бледное свечение наполняло долину реки. Я вышел в коридор. Будто выгравированные холодной иглой, серые и фиолетовые виноградники кое-где были накрыты сетками цвета морской волны. Когда весь этот ускользающий в беспрестанном движении пейзаж, известный по открыткам и проспектам и, по сути, остающийся неизменным, покрыла тонкой почти горизонтальной штриховкой мало-помалу набиравшая силу метель, мне вдруг показалось, будто мы где-то на севере и уже приближаемся к дальней оконечности острова Хоккайдо. Зимняя королева – а я втайне предполагал, что за описанным превращением долины Рейна стоит именно она – теперь тоже вышла в коридор и уже некоторое время стояла рядом со мной, следя за чарующим зрелищем, прежде чем с едва уловимой английской интонацией, как мне почудилось, лишь для самой себя, произнесла такие строчки:

То обстоятельство, что я тогда не сумел ей ответить, не вспомнил, как там дальше, в этом зимнем стишке, что вопреки всем своим внутренним устремлениям так ничего из себя и не выдавил, а только глупо молчал, глядя на почти уже канувший в Лету сумеречный мир, позднее не раз пробуждало во мне острое сожаление и печаль. Вскоре долина Рейна расширилась, на равнине показались освещенные многоэтажные дома, поезд въехал в Бонн, где Зимняя королева, которой я так и не сумел ничего сказать, вышла. С тех пор я снова и снова, причем безуспешно, пытался разыскать хотя бы книгу «Богемское море»; но и она, несмотря на то что имеет для меня, безусловно, огромное значение, не упоминается ни в одной библиографии, ни в одном каталоге, вообще нигде.

На следующий день, уже в Лондоне, я первым делом отправился в Национальную галерею. Картина Пизанелло, которую мне хотелось увидеть, находилась не на обычном своем месте: из-за ремонта ее перевесили в плохо освещенную комнату полуподвального этажа, куда спускались лишь немногие из посетителей, ежедневно бродивших по галерее с выражением полной бессмысленности на лицах. Почти всю верхнюю половину этой небольшой картины размером, наверное, тридцать на пятьдесят сантиметров, помещенной, к сожалению, в чересчур массивную золотую раму XIX столетия, занимает сияющий в небесной синеве золотой диск, служащий фоном для изображения Мадонны с Младенцем Спасителем. Ниже, от одного края картины до другого, тянется полоса из темно-зеленых крон деревьев. Слева стоит покровитель скота, пастухов и прокаженных святой Антоний. На нем темно-красная монашеская ряса с капюшоном, а поверх нее – широкий бурый плащ. В руке у него колокольчик. Укрощенный кабан, демонстрируя преданность, распростерся на земле у его ног. Строгим взглядом смотрит отшельник на стоящего напротив славного рыцаря, весь облик которого излучает нечто трогательно мирское. Дракон, крылатое чудище, извивающееся кольцами, только что испустил дух. Искусно сработанные воинские доспехи из белого металла стягивают к себе весь скупой вечерний свет. Ни единой тенью вины не омрачено юное лицо Георгия. Затылок и шея беззащитно на виду. Но самое необычное на картине – широкополая, украшенная большим пером соломенная шляпа невероятно искусной работы на голове у рыцаря. Мне бы очень хотелось знать, как Пизанелло пришло в голову надеть на святого Георгия именно такой, к данным обстоятельствам совершенно не подходящий, экстравагантный даже головной убор. San Giorgio con cappello di paglia – ну очень странно, так думают, наверное, и две благородные лошади, выглядывая из-за спины рыцаря. [53] Святой Георгий в соломенной шляпе ( ит .).