Александр Богатырёв - Ведро незабудок и другие рассказы

В тот же вечер я уехал в Петербург, оставив записку для Ивана: «Деньги за картину скоро привезу». Через три дня Сусанна Петровна скончалась. Умерла она во сне. Никто не слышал ни стонов, ни призываний на помощь. Иван догадался о моей хитрости. По словам Елены, в комнате ее свекрови несколько дней «пахло, как на небесах». Она долго сожалела о своем отношении к ней.

Иван не пригласил меня на похороны. Он был зол на меня. Пейзаж с лаврой он сжег во дворе своего дома, рядом с помойкой. Елена утверждала, что это была его лучшая картина.

Я позвонил через неделю, спросил о самочувствии Сусанны Петровны. Иван сказал, что ее два дня назад похоронили, и гневно стал выговаривать мне за мои «шашни с его матерью». Я попытался объяснить ему, что эти «шашни» были самым главным событием в ее земной жизни. Иван швырнул трубку.

Я заказал заочное отпевание и три ночи подряд видел ее во сне и ясно слышал, как она поет: «Был у Христа-Младенца сад…»

Отношение Ивана к Церкви меня поражало. У него были все альбомы с иконами, выпущенные в России и странах соцлагеря. Он ездил на этюды в Коломенское, Серпухов, Суздаль, Новгород, Псков, на Соловки. Посетил практически все места, где сохранились красивые древние храмы. Но в самих храмах не мог простоять и получаса. Он не терпел священнослужителей и партесное пение. Собирал записи пения по крюкам и хвалил старообрядцев. Я предложил ему как-то съездить на Рогожское кладбище к старообрядцам, но он решительно отказался. В его душе постоянно происходила борьба, и я старался не лезть к нему в душу. Но однажды не выдержал и, рассматривая его работы, сказал, что у него очень мрачный колорит, говорящий о том, что с его душой не все благополучно. Он сильно разобиделся и, быстро раскладывая передо мной последние работы, сердито повторял:

— Где тут мрачный колорит?

— Везде. Ты пишешь залитый солнцем день, а у тебя выходят мрачные сумерки.

— Ты просто ничего не смыслишь в живописи, — горячился Иван. — Погляди, какое сочетание тонов. Как один переходит в другой.

— Очень мрачное сочетание, — не щадил я его.

— Тебе нужен Петров-Водкин с перекрашенным красным и пересиненным синим. Тебе нужна вульгарная яркость, а я вижу тревогу во всем. Тревогу, грозящую прекрасному гибелью.

— Это слова. На картинах этого нет. Есть мрак, свидетельствующий о том, что для тебя закрыто Небо и ты отвергаешь Бога.

— Я отвергаю Бога?! — заревел вдруг Иван. — Я попов отвергаю и лицемеров вроде тебя. Я не верю, что у тебя есть потребность три часа выстаивать на всенощных службах. Вы все притворяетесь.

— Неправда. И ты знаешь, что это неправда. Перед кем лицемерить? Перед коммунистами, которые прогоняют верующих людей с работы?

— Я отвергаю Бога? Да я избу купил рядом с монастырем.

— Зачем ты это сделал, если не ходишь на службы?

— Я люблю красоту. Я могу часами смотреть на фрески Дионисия. И мне совершенно не нужно, чтобы меня отвлекал дьякон звяканьем кадила.

— А-а-а, вот ты и проговорился. Кадило тебе мешает. И запах ладана. А кто его боится?

Конечно, это я зря сказал. Ивана даже перекосило от ярости. Он схватил новый холст, натянутый на подрамник, и с треском насадил его на мольберт.

Это была наша первая ссора. Из-за соборования мы поссорились во второй раз. Но через две недели он сам позвонил мне и пригласил навестить его в деревенской тиши. Избу он купил за 600 рублей. Это была покосившаяся развалина на живописнейшем высоком берегу Шексны.

Иван поддомкратил избу, поменял два нижних венца и пристроил светелку с окном во всю стену. Получилась прекрасная мастерская с видом на Шексну. Я приехал к нему в конце мая. Стояли белые ночи. Уложил он меня в этой мастерской. Я не мог до утра сомкнуть глаз, глядя на широкую излучину реки, по которой часто шли грузовые суда с длинной палубой и невысокой надстройкой у самой кормы. Солнце село за горизонт, но долго посылало пылающие лучи в едва померкнувшую синь неба, расцвечивало высокие перистые облака и закрашивало светло-желтым бока низко плывущих плотных беломраморных завихрений.

Заснул я часов в шесть, а в десять Иван разбудил меня. Он взял этюдник, и мы пошли вдоль берега реки.

Несколько раз он останавливался у невысоких холмов, всходил на них, оглядывая красоты, потом спускался и мы шли в поисках более красивого пейзажа. Через час мы поднялись на гору Мауру, и Иван показал мне, откуда Кирилл Белозерский высмотрел себе место для спасения души.

— Вон там Кирилло-Белозерский монастырь, — показал Иван на восток.

Но увидеть монастырь из-за высоких елей не удалось. Мы спустились с горы и пошли в сторону Горицкого монастыря. Монастырь был в страшном запустении: полуразвалившаяся церковь и несколько строений — некогда монашеских келлий. Пьяненький мужичок подошел к нам и стал клянчить на водку:

— Друг мой повесился. Я теперь на всю деревню один мужик остался.

— А баб сколько в деревне? — спросил я, чтобы как-то поддержать разговор.

Мужичок не ответил, крякнул и отчаянно махнул рукой. Я дал ему красненькую десятку с профилем вождя всех времен и народов.

Иван хотел было порисовать в монастыре, но передумал, и мы отправились обратно. По дороге он рассказал мне, что и в его деревне за минувшую зиму повесились два мужика.

Так это было нелепо: красивая река, луга с сочными зелеными травами и ярким разноцветьем полевых цветов, необъятное бездонное небо, а под ним — тоскующий народ, не замечающий этой красоты, потерявший смысл жизни и само желание ее продолжать. Что должно происходить с душой, чтобы она толкнула своего хозяина в петлю!? И что произошло с народом? Предки этих самоубийц — вологодские-тотемские мужики — с одним топором и без всякой техники освоили Сибирь и дошли до Америки. А у этих нынче и горя особого нет: бери земли сколько хочешь, трудись и радуйся возможности питаться от трудов своих… Почти целый век мучили русского крестьянина, пока не убили в нем волю к жизни.

Мы обменялись с Иваном несколькими невеселыми фразами и остаток пути шли молча. За полверсты до деревни Иван остановился и сказал, что «нашел точку». Он снял с плеча этюдник, а я, чтобы не мешать ему, пошел к дому готовить обед.

Иван вернулся часа через три и, не заходя в дом, пошел к реке. Я побрел вслед за ним и увидел, как он отмывает от грязи человеческий череп. Тонкой палкой он выгребал из глазниц землю и опускал череп в воду, вымывая из него остатки грязи.

Я остановился в двух шагах и стоял молча. Иван, не оглядываясь на меня, произнес:

— Только не говори, что Православие не разрешает художникам писать натюрморты с черепами.

— Где ты его взял? — спросил я и подошел ближе.

— Валялся рядом с кладбищем. Там еще один лежит.