Дуглас Коупленд - Пока подружка в коме

– Лайнус, ты вроде как по свету помотался, всё ответы искал на свои вопросы. Было дело?

– А как же. Один Лас-Вегас чего стоил. Городишко мерзейший. Зато у меня там была уйма времени, чтобы пошевелить мозгами. А вот ты, старик, так на мои вопросы и не ответил.

– Отвечу, отвечу. Додумался ты там до чего-нибудь, в Лас-Вегасе?

– На самом деле – нет. Я думал, что мне удастся Бога узреть, пророчество какое-нибудь заполучить, левитацией овладеть, на худой конец. Ни фига. А я ведь так об этом просил. Может быть, я недостаточно смирился, не в полной мере отказался от себя . Все хотелось на двух стульях усидеть – от этого мира до конца не отрываться. Весь этот год я тоже ждал чего-нибудь этакого – величественного. И опять зря. Вот разве что ты объявился. Так ведь нет при этом ощущения величественного: сидим себе, болтаем, словно просто физкультуру прогуливаем. Нет, появился-то ты очень кстати, другое дело, что нет во мне перед этим фактом должного благоговения. Слушай, Джаред, оставался бы ты с нами, а? Тут у нас так одиноко.

Почва под ногами слегка вздрагивает, и по склону вулкана начинает сползать огромный алый язык лавы. Лайнусу нужно выговориться, и я его не перебиваю.

– Слушай, Джаред, я ведь знаю , что Бог – он может появиться в любой момент, в любом обличье. Я знаю , что этого нужно ждать, всегда. Я знаю , что день и ночь – они равны Богу. И я знаю, что Бог при всем этом неизменен. И все, что мне нужно, – это ключ , подсказка. Джаред, когда мы умираем совсем?

– Во даешь! Не самый простой вопросик. Знаешь, Лайнус, я, пожалуй, тебе и ответить-то так сразу не смогу.

– Похоже, ответы на блюдечке мне ни от кого не светят.

Повисает неловкая пауза. Я пытаюсь сменить тему.

– Посмотри на Маунт Бейкер, – говорю я. – Помнишь, как мы поехали кататься на лыжах, а потом угробили коробку передач в машине Гордона Стрейта?

– А то! Я еще ручку переключения скоростей на память оставил.

Лава ползет по ледникам, и над горой поднимаются высоченные, до спутников достанут, фонтаны пара. Лайнус как-то успокаивается и задумчиво говорит:

– Наверное, так же выглядел этот континент, когда здесь появились первые европейцы. Что скажешь, Джаред? Земля, не тронутая ни временем, ни историей. Они, наверное, ощущали себя первопроходцами в толще вечности. Им не терпелось взрыхлить ее, прогрызть, сорвать с небес и обрушить на землю. У тебя нет такого ощущения?

– Ну да. Эти пионеры, первопроходцы, они хоть во что-то верили. Они знали, что эта земля – священна. Новый Свет – это последний подарок человечеству на нашей планете: два континента, от полюса до полюса. Континенты чистые, зеленые, молочно-голубые. Как в первый день Творения. Новый Свет был сотворен для того, чтобы заставить человечество смириться.

– А мы не смирились, – говорит Лайнус.

– Точно.

– Джаред, скажи все-таки: время кончилось? Ты ведь мне так и не ответил.

Лайнус нащупывает что-то, он уже на верном пути, но я не могу дать ему ответ.

– Нет. Не совсем.

– Ну вот, всё как всегда. Никто ничего прямо не скажет. Где, скажи мне, теперь все – те, кто уснул? Что мы должны теперь делать?

– Лайнус, пойми ты, я ведь не пытаюсь водить тебя за нос. Просто все в мире происходит не просто так.

– Ну конечно, опять эти секреты, намеки. Хотя, если подумать, вряд ли людям было уготовано знать о мире так много. Столько всего вокруг происходит, как ни обдумывай, как ни расценивай жизнь, – мудрость оказывается в кадре ой как редко. У нас в лучшем случае едва хватает времени, чтобы задуматься над тем, кто мы такие, а там, глядишь, уже и старость подбирается, пора черстветь и прятаться от мира.

– Подожди-ка, Лайнус.

Я подхожу и кладу ладони ему на затылок; его потряхивает, как старую койку в мотеле.

– Готово.

Лайнус замирает, затем обмякает, затем опускается на землю. Я показал ему сияние небес.

– Ты ослеп, – говорю я, – но это не навсегда. На неделю примерно.

Лайнус молчит, потом негромко произносит:

– Я видел все, что хотел видеть в этой жизни.

– Счастливо тебе, Лайнус.

С этими словами я взмываю в небо. Я взлетаю все выше, выше – и вот с земли меня уже видно как светящуюся точку, как звезду, которая почему-то зажглась средь бела дня.

– Знаешь, Хеф, что я тебе скажу: эти сиденья – они, конечно, удобные. Но им еще далеко-далеко до паланкина, который несут по пещерам Феса четыре нубийца, все как на подбор – по семь футов ростом.

– Ах ты ж, стерва такая! Хочешь, чтобы я умер от ревности?

– Тихо, Хеф, у меня международный звонок. Трансатлантический, вот. Соедините меня с «Пепперминт лаунж». Pardonnez-moi – est ce que je peut parle avec Monsieur Halston [28]?

– Точно, позвони Хальстону. Пусть подгребает к нам. Я, кстати, на той неделе обедал с принцессой Евгенией, Джо Наматом и Олегом Кассини. Лобстер «Термадор», вишни «Юбилейные» и блинчики «Сюзет». Вот!

– Надоел ты мне. Слышь, Хеф, вали отсюда.

Гамильтон и Пэм сидят на переднем сиденье непроданного «мерседеса 450 SE» в пыльном автосалоне на Марин-драйв. Дверцы машины закрыты, шины спущены. Между пассажирами – всякие приспособления для приема наркотиков, бесчисленные блоки сигарет и завал еще не открытых бутылок текилы. Появляюсь я – снаружи, прямо перед их машиной, за стеклянной стеной витрины. Я сияю.

Пэм вздрагивает.

– Дорогой, а не взглянуть ли тебе в окошко.

Гамильтон занят развешиванием кучек белого порошка.

– Не видишь, у меня дел по горло. Этот героин – чистейший, кстати, – нужно спрятать от таможни под подкладку кожаных лыжных ботинок от Джанни Апелли.

– Эй, косяк ходячий, смотри сюда, – кричу я.

Гамильтон поднимает голову, я разбиваю витрину и вплываю с улицы в салон. Теперь я совсем рядом с их машиной.

– Ни хрена себе делишки, – говорит Пэм. – Блин, да это же Джаред.

Я опускаюсь на пол, пересекаю помещение и проникаю в двигатель машины. Теперь я лишь наполовину торчу из-под капота.

– Привет, Пэм. Привет, Гамильтон.

– Ну, привет, Джаред, – отвечает мне Пэм.

По-моему, они чувствуют себя несколько глуповато посреди этой груды всяческой контрабанды. Пэм виновато хихикает:

– Джаред, старина. Глюки, что ли?

– Нет, Пэм. Все по-настоящему. Чего вы в машину-то забрались?

– Захотелось салон понюхать, – говорит Пэм и снова хихикает. – Знаешь, как не хватает запаха новых вещей? Ничего же нового больше нет. Все только стареет, изнашивается, разваливается. Скоро в мире не останется ничего, что можно было бы понюхать и сказать: «Вот новая вещь!» Вот мы и пытаемся впитать в себя побольше новизны. – Она смотрит на приборную панель. – «Стареем, стареем, стареем».

Пэм напевает это на мотив какой-то старой детской песенки, к ней присоединяется Гамильтон:

– «Старше, старше – постарели». Все, к черту, старое. Чего бы я сейчас только не отдал за свежую газету, подстриженный газон или хоть какую-нибудь свежеокрашенную стенку, что ли. Да, кстати, классное ты устроил нам сегодня в магазине «световое шоу». Как в детстве: выворачиваешь из земли камень, и вся эта живность, что под ним жила, как бросится – кто бежать, кто в грязь закапываться!