Виктор Казько - Никуда

Виктор КОЗЬКО

НИКУДА

Повесть

Не творите дела злого.

Мстят жестоко мертвецы.

Н. ГУМИЛЕВ

1

Вот и свершилось. Еду. Почти приехал. Искатель и охотник за временем и собственной жизнью. Но что-то неудачная у меня охота. То ли время очень уж премудрое, то ли жизнь моя никудышная. Хотя не исключено, что время так скрытно охотится за мной, что я не успеваю разглядеть его следы.

Мне уже надо бы определиться, кто или что я в своей жизни и времени. Торопливое смешение зерен и плевел, прошлого и настоящего, из замеса кото­рых, как в бесплодном зародыше, восстает земная жизнь. И немой болван-навигатор в монашески-черном пластмассовом заключении никак не может доставить меня туда, куда я стремлюсь, к желанному берегу. Нет у меня платы за перевоз даже в Аид, царство мертвых. Копеечки во рту. Я, белорус, нищ, безгласен и гол.

И потому безбилетник на всюду проникающей сегодня амфибии Харона. Заяц во времени и в жизни. Едва ли не ежегодно я устремляюсь сюда. Ищу пролом во времени. Погоня, погоня, погоня. Зайцы, если они с Полесья, — существа упертые, настырные. Как говорят на Полесье, — на свете нет зверя упорнее. И смелее. Только вот слезы у него очень близко, душа хрупкая, и потому быстро и часто он умирает от разрыва сердца. В пятках.

И у меня сейчас сжимается и замирает сердце, похоже, плачет. Босым и голым ходило, бегало, шаталось в мрачных судорогах времен и жизни по поло­водью белых песков Полесья — моего начала. По Азаричско-Домановичскому гостинцу — так в старину звались здесь все большие дороги. Большаки. И я до дрожи пытаюсь увидеть, рассмотреть оставленные мною здесь слезы.

* * *

Давным-давно, когда Земля уже была, ступила на Млечный гостинец, мир состоялся. И был он цельно-целым. И бело-белым. И окружно светящимся. Без проломов, ям, углов, пропастей. Иначе мне неудобно было бы ходить по нему, бегать, летать. Больно падать. Кто-то озаботился, приспособил Землю под мои босые ноги.

Мир состоял из родительской избы или землянок, солнца над их кры­шами. И из нас, детей. Поскольку они свято верят, что мир и в самом деленебесно светлый, полотняно белый, из василькового льна, когда он отцветет, выморозится в инее, отрясется от кострицы на трепалах, соткется на крос­нах. Потому и белый, подобно яичку из-под деревенской курицы. Хотя яички бывают и цветными — на Великдень, пасхальные.

А когда-то, как говорит бабушка, были и черными. Но из-под черного петуха. Из них вывелись и пошли Цмоки — местные драконы. А человече­ское дитя — из белого яичка. Потому и белое, и просвечивает белью с голу­бым. Хотя оно, яйцо, при зачатии в нем живого, кроваво-красное посередке. И новорожденный является на свет окропленным красным. Но ведь и солнце восходит кроваво и зло. Потом уж добреет. Так зачинается и человек. Только слепые земляные черви неизменно коричневого колера, почему и крутятся, когда проявляются солнцу и белому дню.

Вылупившийся сам из яйца, белого, круглого, теплого и целенького, я был убежден, что все вокруг меня такое же. Соткан из света ради его продолжения и солнечного теплого сияния. Без щербатости, как бабушкин закопченный в печи горшок, оплетенный тонкой медной проволокой. Почему и звонкий. Отзываюсь каждому солнечному лучу, звеню, звучу, хотя и неслышимо тонко, но ровненько и чисто, сливаясь со всеми живыми голосами вокруг меня, с голосом каждого дня, его светом и белизной. Утром и вечером, красными вес­нами свирелью-жалейкой, изготовленной мною же из пробужденной соками болотной лозы. Этакий немытый и сопливый, меченый конопушками присарайных ласточек, лысый — стриженый под Котовского, наголо, деревенский послевоенный Лель. Какое время, такие и Лели. На безрыбье и рак — рыба, а на Полесье — и я человек.

На пустом кулеше, затирке, забеленной лишь молоком, и то не всегда, про­чищаются и светлеют только глаза, да меньше сквозняков в голове, хотя они и бродят. Может, именно в пору их веяния и выспело у меня желание дороги, тропки, проселка, гостинца как чего-то единственно моего, что я мог позво­лить себе: идти, брести. Смотреть и думать о только мне принадлежащей дали, за которой меня ожидают. Встретят, обогреют, может, и конфетку дадут. Где я кому-то буду нужен. Вечная надежда и путь живых.

Сегодня, мне кажется, скорее вымирающих. Дорога, тропа, путеводная нить, проложенная, протянутая мне мамой уже из небытия, с того света, со скорбью о потере меня, дочери и собственной жизни, желания доли моему сиротству. Виноват, конечно, виноват. Я тогда безмерно докучал ее вечному упокоению. Беспокоил, мешал ему неизбывностью памяти во сне и наяву. Чего греха таить, упрекал: почему она забыла меня, перестала приходить ко мне ночью во снах и днем, когда я терял себя. Стремился пойти к ней, а она не отзывалась, не оказывала себя, прячась среди множества туманных, бес­плотных призраков давно прошедших здесь живых.

Так, уже при мертвой, но живой в моей воспаленной памяти, я вновь поте­рял ее. Осиротел при мертвой, но живущей во мне матери, навсегда застыв­шей в моих глазах. Хотя при мне был отец или я при нем. Но как говорят, мать умерла — отец ослеп.

Я не упрекаю его. Так уж суждено тем, кто, не успев доесть первый кусок хлеба, принялся за другой — похоронив первую жену, обзавелся новой семьей и новыми детьми. Душа его заслепилась на прошлое и окаменела. У камня же глаз нет.

Я не обижаюсь на белый свет. Он не почернел для меня, был и остается привлекательным и ясным. Притягивает к себе, как синицу и журавля, небо. Так было и с желанием дороги. Я словно впервые увидел людские ходы, споткнулся на вечном путеходе глазами и душой. Пробудился. До этого я не задумывался и не подозревал, что у людей есть дороги и они куда-то их ведут. Случилось это неожиданно и случайно, когда ноги выводили меня лишь за порог нашей с бабушкой хаты.

А в тот день я невзначай вышел за деревню. Миновал концевую хату. Обошел загнанную едва ли не по пояс в землю, огромную, не взорвавшуюся в свое время авиационную бомбу, стоящую, как боров, наклонно, привалившись к забору. Сверху она была до металлического блеска отполирована вожжами. Возчикам удобно: последняя хата, а дальше кусты, поле, большак и сосновый бор. За железное идолище с толом и динамитом, за его растопыренный дюра­левыми запятыми клешневатый хвост-стабилизатор, мужики привязывали лошадей. Я погладил, обласкал теплую на солнце бомбу, согрел руки. Попро­бовал обнять, обхватить ее, но моих рук не хватило.

От концевой хаты я пошел прочь из своей деревни Анисовичи. На боль­шак. На Домановичский шлях. Передо мной уже предвечерне в зелени сосен стоял обочинный бор, укрытые им без конца и края ряды деревянных кре­стов — кладбище и возлежащий передо мной в песке крест — росстань трех дорог.