Виктор Казько - И никого, кто бы видел мой страх…

Виктор КОЗЬКО

И никого, кто бы видел мой страх…

Повесть

Памяти Виктора Турова

I

Ашир отходил. Он почувствовал это почти месяц назад. После совсем не нужной ему суетливой поездки в Крым. Вернулся домой, в первую же ночь едва сомкнул глаза, красная темень поглотила его. Волноваться вроде было нечего. Боли не ощущал. Но понял: ночь предстоит нелегкая — так было всегда, когда засыпал в кровавой тишине и темени. Непонятно почему, но именно тогда начинался бунт и собственной его крови. Она приливно жарко омывала плоть, словно пытаясь прорваться, хлынуть наружу. А тело походило на материк в пору извержения вулкана.

И длилось это до рассветного луча солнца. День, конечно, тоже был с красными мошками, мухами и мотыльками, беспрерывно мельтешившими перед глазами, взрывающимися в мозгу. Вот почему Ашир больше всего боялся своих красных ночей. А все ночи его были цветными. Цвет их служил своеобразным барометром жизни и здоровья. Серебряное сияние сулило покой, зеленый свет в сомкнутых глазах означал хорошие сны, хотя и с неожиданным, но радостным пробуждением среди ночи. Красное засыпание было предвестником подкрадывающейся беды, болезни.

Обычно цвета чередовались, менялись, как времена года. Жизнь шла в полосочку. А тут краснота не отступала. И хотя Ашир чувствовал себя терпимо, он заволновался, стал нарекать на только что состоявшуюся поездку в Крым. Нужен был тот Крым ему, как пришей кобыле хвост, а у нее уже свой. Вообще он должен был ехать в совсем иное место. В Париж. Но случилось так, что суждено ему было в Крым. А он надеялся побродить по столице мира. Встретиться с друзьями, принять с ними добрую чарку какого–нибудь необычного напитка. Главное — друзья.

Хотя на самом деле они не были друзьями. Но родство их было сильнее кровного. Они были мастерами, творцами. Лучшими из лучших за сто прошедших лет. Таково мнение ЮНЕСКО.

В живых их осталось пятьдесят. А было сто. Сто лучших в сем подлунном мире. Пятьдесят уже отошли. Пятьдесят стояли в очереди на уход. ЮНЕСКО, своим решением давшая им право именоваться лучшими из лучших, сочла необходимым собрать всех вместе, посмотреть на них и показать другим. И ему лично, единственному из его страны, пришло приглашение: добро пожаловать в Париж. Питание, проживание — халява, за счет организаторов. Одна только дорога, за свои кровные или вспомоществование собственного государства.

А своих кровных у Ашира — кот наплакал. И кот плакал в его квартире горькими слезами. Не всегда выпадало купить коту хотя бы колбасы–кровянки. И плакал вместе с котом хозяин, дивясь, до чего живуч, увесист, несмотря на полуголодное существование, его кот. Как тяжело топочет он по коридору и комнатам лютой тоски, как носится наперегонки с собственным хвостом, опрокидывает стулья и сдвигает с места ковры. А в последние дни, предчувствуя что–то, дурил кот все чаще. Прыгал на кровать в ноги хозяину, серым тайфуном проносился по его телу, стыдливо покусывал оголенную руку, заглядывал в глаза, мяукал противным голосом и соскакивал на пол. Выдержать его взгляд было невыносимо трудно. Тело сковывало еще и ощущение тяжести, с которой кот только что промчался по нему, будто втоптал хозяина в матрац. Ашир топил чувство вины перед котом в удивлении: такой маленький, вчера не ужинал, сегодня еще не завтракал, а какой тяжелый. Откуда только что берется.

Ощущение вины перед котом не проходило долго, пока тот сам не расставался с надеждой, что хозяин все же сдвинется с места, встанет и даст ему что–нибудь на зуб. Хозяин же сладкоголосо обещал:

— Потерпи, потерпи еще немножко. Скоро получка. Пойдем мы с тобой в магазин и купим… кровянки и ливерки. Молока и хлеба. И, где наша не пропадала, целую пачку, четыреста граммов кити–кэта. Если уж любить, так королеву, а воровать — то миллион: гуляй, рванина, от миллиона и выше. Добавим к миллиону три рубля и поллитру возьмем…

Он не прибеднялся и не врал коту. Получал ежемесячно за свой труд государственную милостыню — тридцать—сорок долларов. Мало, конечно, но что сделаешь, он же не из ОМОНа, где даже у сержанта под полторы–две сотни тех долларов. Он совсем из иной песни. Он, как говорится, всего лишь навсего достояние народа. И что тому же народу, то и ему. Негоже достоянию народа иметь достаток выше, чем он есть у народа. Раньше хоть что–то капало за всяческие звания — порождение эпохи застоя. Но год назад посчитали, что с тем мерзким временем надо распрощаться раз и навсегда, поскольку у нас уже давно демократия — лишить всех каких бы то ни было денег за звания. Один из его друзей, тоже достояние народа, когда услышал эту новость, получил инфаркт и умер, не отходя от радио. Умер, потому что очень уж настроился получить копейку, причитающуюся ему как живому и двигающемуся еще. Радио избавило его от лишних хлопот и, вообще, от всякой суеты. Милосердие — отличительная черта нашего времени. В кармане в ту минуту у народного достояния было ровно на один коробок спичек на месяц — две спички в день. Но он и их не успел использовать. Похороны были пышными. Поминки — по–славянски изобильны и хмельны. У ног в карауле стоял сам президент с охранниками. Похоже, упреждали, чтоб не вздумал подняться.

Когда Ашир получил телеграмму от ЮНЕСКО с приглашением пожаловать в Париж, он был намного богаче того, почившего в Бозе друга. Денег в его кармане хватило бы на буханку хлеба. По давним, детским еще понятиям и меркам — богатство. В фашистском концлагере он и представить себе не мог, что у человека может быть целая буханка хлеба. Эге, дай ему тогда столько хлеба, ночи его сегодня не были бы цветными, он наверняка стал бы полковником, а может, и генералом ОМОНа. А так только Ашир. В своей стране под чужим именем — обращением к уважаемому человеку в Средней Азии. А еще другое его имя у себя на родине — Узник, в память о фашистском концлагере. Но больше и чаще все же Ашир, татарин — незваный гость в своей стране.

Было время, он поехал в ту Среднюю Азию, как мастер, опять же потому, что оказался в сотне лучших мастеров мира. Один из лучших в своей тогда еще большой стране, хотя и не отмеченный ЮНЕСКО. В Средней Азии таких, как он, величали Аширами. И его не раз называли так. Свои же ребята, друзья, услышали и понесли. И домой он вернулся уже Аширом. Тому имелись все основания.

Из Средней Азии привез ровный и красивый загар. Солнце тоже отмечало его. Не обжигало и не шелушило кожу, бережно, как даровитый скульптор, выискивало и являло миру все лучшее, что заложено в человеческой природе. Средняя Азия проявила в его лице кочевную, подорожную туркменскую или узбекскую желтизну, осветленную славянской кровью с молоком, татарские или киргизские широкие скулы, нос небольшим серпиком с мусульманского минарета. Светлые волосы и синие белорусские, могилевского задела и разлива глаза. Потому что он раз и навсегда был все же белорусом, могилевчанином.