Виктор Казько - И никого, кто бы видел мой страх…

Обескураженно оглянулся, но никого рядом не было. Один только орел на вершине скалы, с которым он уже свыкся, может, даже смотрел одни и те же сны здесь. До скалы было далековато, орел, судя по всему, старый, дряхлый и не все мог видеть. Но Мастер на всякий случай, если он действительно работал тут сторожем, успокоил его.

— Нет, нет, — сказал он. — Ты присмотрись, разуй глаза: я беру камешек. Их тут много. Максим не обидится.

Он подержал камешек на ладони, будто взвешивая его. Обычный, только тяжеленек. Тяжелый, братка, тяжелый. Мастер расшпилил накладной кармашек сорочки и опустил в него камень. И сразу же почувствовал, что совершил нечто запретное. Услышал, как заторопилось, протестуя, побежало прочь от него сердце и тело покрылось испариной, будто он положил в карман под сердце не маленький невзрачный камешек, а возложил себе на грудь скалу, на которой коротал свой век орел. Камешек тот Мастер все время чувствовал у себя на груди и в самолете. Он досаждал ему, жестко покалывал сердце, обжигал холодом, словно взят был не с солнцепека, а извлечен из глуби разрытой могилы, из вечного мрака.

Это ощущение мрака и льда охватило Мастера, как только он вернулся в родной город. Город был чужой ему, какой–то осуждающе или осужденно прихмуренный. Спокойный и доброжелательно приветливый раньше, он за неделю неузнаваемо и некрасиво преобразился. Не город, а волк–перевертыш. За одну только неделю, что Мастер не видел его, неприятно оголился, бесстыдно.

Отъезжал — у города было любопытное детское личико, молодые острые глаза, они с интересом и радостью смотрели на все, что окружало его. Теперь же это было нечто скособоченное и хмурое, с явно выраженным похмельным синдромом, и, очевидно, не от водки. От стойкой, застарелой головной боли, от повседневно изматывающего душу вопроса: будет ли завтра день опять. Это было истощенное лицо полуинтеллигентного бомжа. Деревья сбросили лист и голыми ветвями глядели в налитые вокруг их стволов уже зацветающие желтым лужи. Только печальные ивы сохранили листву. Они могильно тянулись раскрашенными ветвями к пожухлой траве и тихо роняли листок–другой под ноги солдатам.

Город был переполнен военными в ядовито–болотной пестрой униформе, напоминающей кожу гадюки, когда та готовится сбросить ее. Военные занимали все подъезды и переходы возле Дома правительства, все подходы к площади Независимости. Прискоком, бегом вырывались из подземных выходов метро и застывали там же, будто приклеивались к мокрому черному асфальту безразмерными темными ботинками на рифленой подошве, безостановочно, как в барабаны или тамтамы, били резиновыми дубинками в черные щиты, что держали на весу перед собой. От их перещелка закладывало уши, рябило в глазах и становилось по–настоящему жутко.

Город, парки, скверы были переполнены людьми, больше смахивающими на нежить, нелюдь. Все на одно лицо, как по одной колодке сотворенные. И хотя они безостановочно двигались, роились, в облике каждого из них прочитывалась обреченность.

Поначалу Мастер посчитал их обычными завсегдатаями митингов, чем–то похожими на былых сектантов. Но когда сошелся с ними вплотную, понял, что это совершенно новая порода людей, выведенная по всей территории содружества независимых государств. Как когда–то была так называемая общность — советский народ, так сейчас пошла порода ограбленных, обманутых вкладчиков. Просто обманувшихся в своих надеждах на жизнь и будущее людей. И эти люди сбивались в толпы, двигались, неприкаянно собирались вместе, что–то пытались сказать, перебирали губами, но без слов, без звуков.

Обманутость и безвыходность ощущалась не только в людях, но и во всем вокруг, в небе и земле. Небо было в пестрых рваных тучах, будто в военной униформе, злобное и набрякшее. Из него что–то сочилось, капало, текло, как из коровьего глаза, опаленного тяжелым недугом. Хворь небесная передавалась земле. Потухли все краски, кроме рдеющих нарывами в туманной одури дня огней цветной рекламы. Эта реклама в последние годы заменила, победительно вытеснила с улиц былые лозунги и плакаты, роскошествовала, властвовала над городом, и больше на чужом, английском или немецком языке. На каждом шагу кричала, звала, делила человеков на чистых и нечистых, своих и чужих.

Мастер почувствовал, что это деление прошло и по нему. Осязаемо ощутил, как его тело, набрякшее и пропитанное человеческой, небесной и земной безысходностью, заходится, немеет от тупо разлитой в нем боли, душа дробится, растворяется в непогоди, среди людей с красными и бел–красно–белыми флагами, среди толпы безо всяких флагов.

Вместе с маленьким и узким, как ласточкин язык, листом плакучей ивы, сорванным осенним больным ветром, кажется, сорвалась, пошла полоскаться по тому же ветру и душа самого Мастера, исчезло ощущение собственного тела. Оно словно расплылось и легло на грязный асфальт под шорох и скрежет подошв тех, что шел по нему. И сам Мастер вместе с другими шел. Шагал по собственному телу и душе, которая уже отошла неизвестно куда, может, припала к той же плакучей иве, печалилась и плакала теперь вместе с ней.

И хоть это может показаться невероятным, в боли, овладевшей им, было некое наслаждение. Наслаждение жертвенностью. И ни капли сочувствия, жалости к себе. Сама история ступила и пошла по нему под красным и бел–красно–белым флагами. И надо принимать все, как оно есть, потому что иного все равно не будет. Это плата за прошлое. И надо уметь платить, рассчитываться за грехи свои, вольные и невольные, даже навязанные временем…

Эти мысли, такая надрывная рассудительность были в новость самому Мастеру. Он считал себя человеком куда более жестким, считал, что надо жить — как набежит. А это значит — не оглядываясь, и все, что ни происходит, к лучшему. А тут вдруг как затмение нашло! И это обескуражило его, он немедля оторвал глаза от мокрого и грязного асфальта под ногами, выпрямился, распрямил плечи, вскинул голову, устремился даже куда–то бежать. Уже рванулся вперед. Рванулся и осел.

А куда, собственно говоря, бежать, кому довериться. Впереди — толпа. Одни только плечи и затылки. Тоскующие унылые плечи, седые сморщенные затылки пожилых людей. Сзади, ему в такой же уныло сморщенный затылок — их глаза, глаза, как у обезьян в неволе. А с двух сторон — кентавры с черными резиновыми дубинками.

Вот к этим резиновым дубинкам и рванулся Мастер. Не потому, что испугался. Мышь, как говорится, копны не боится. Голос услышал. Стон и плач. Попал под ногу и разлетелся на кусочки переспелый, вспоенный буйным летним солнцем конский каштан. И Мастер, будто околдованный, приостановился возле него. Он почувствовал, как что–то хрустнуло, порвалось и в нем. И ночной красный цвет прихлынул к глазам. Такого с ним еще не бывало. Подчас он мог чувствовать день в цвете, и цвет этот не всегда совпадал с его красками. Был непреходяще голубым или зеленым, даже темным, черным, однотонным, несмотря на окружающее его многоцветье, но чтобы красным… Какой же нужен был бунт крови, чтобы сотворить его. Что же тут происходило? Что происходило сейчас с ним, с Мастером? Раздавленная им скорлупа каштана так и осталась густо–красного цвета.