Виктор Казько - И никого, кто бы видел мой страх…

И мир жаждал видеть белоруса из Могилева в Париже. И Ашир, Узник, Мастер жаждал показаться миру. Потому что считал: достоин того. За шестьдесят неполных лет жизни и труда, считай, без передыха, без права на отпуск и болезнь, когда каждая минута — умирание и рождение, он заслужил это. Цену себе знал. Может, не столько даже себе, сколько своей стране. Беларуси и родному Могилеву, пребывающему в тени веков и истории, Беларуси, у которой развеяно по свету множество ее славных сынов. Бог знает их имя, но не догадывается, откуда они родом. Все они аширы, узники, мастера на чуж–чуженине. И ни одного пророка в своем родном доме.

В кармане пусто. Раньше хоть копейками, медью можно было позвенеть–позвенеть и наскрести все же на кружку пива, а сегодня тысячи рублей — утрись и подотрись ими. Одно звание — шелест бумаги на ветру. Город переполнен деньгами. На фасаде сберегательного банка еще с прежних времен горит огнем копейка: копейка рубль бережет. А никто и не подумает нагнуться за лежащей на асфальте пятеркой, пятидесяткой. Эти купюры уже выведены из оборота. Но где–нигде попадаются на обочинах дорог и сотни, двухсотки. Только и перед ними никто не кланяется. Четыреста — коробка спичек. И это сегодня, сию минуту, а в следующую — уже тысяча. И горько заплачет с экранов телевизоров президент, как плакал он уже не раз: чиновники всё, чиновники козни строят, моя вам милость — спички обратно по четыреста и ни сотней больше.

Деньги дешевле бумаги, обрывками которой забиты подъезды жилых домов: кого–то куда–то опять выбирают, кто–то опять референдится — на полную мощь работают типографии и мусороуборочные машины. Время сорить и убирать мусор. Государственное древо отрясает отживший лист. У дворников пропасть работы. Только, похоже, метут и убирают они не то и не там, где надо убирать.

Может, и ему переквалифицироваться в дворники? Взять метлу и намести несколько копен денег, миллиард или сколько, чтобы хватило добраться до Парижа. Но что–то он не знает дворников, которые бы разгуливали по Парижам.

Ашир понимал всю крамольность на сегодня даже самой мысли: поехать в Париж, куда его вызывают, приглашают, где его ждут. Но в то же время чувствовал и некую ущемленность, непокой. “Страх Господень научает мудрости, и славе предшествует смирение”. Через все это он уже прошел. Но мудрости, похоже, не приобрел. Впрочем, как и смирения. Взыграла все же гордыня.

Обычная человеческая гордость, которая давала ему право зваться Аширом и Мастером. Не отступать перед собственным, кажется, очевидным сумасшествием, когда оно охватывает тебя, подступает к тебе. Не бежать, кинув–ринув все, а идти ему навстречу, принимать как неизбежность и знак свыше. Бог ведь юродивых любит, отмечает. Не надо только лишний раз дергать его за бороду, а всласть, если он усат, — за усы. Аширу все время хотелось делать именно это. Особенно сейчас хотелось. Может, Ашир немного хватил здесь через край. Но это через край было не совсем искренним, потому что давно и всем известно — уничижение паче гордости. И это “паче” сыграло с ним злую шутку. В своем юродстве, подчиняясь и следуя первому и главному закону, Ашир нарушил закон второй, который немедленно исключает все прочие главные законы: никогда и ничего не проси у сильных мира сего — сами дадут.

На следующий день после того, как получил приглашение ЮНЕСКО, Ашир проснулся рано. Всю ночь пребывал в черном свете. И теперь болела голова. Вчера он все же крепко перебрал. Сначала для разгона немного с друзьями, потом с французским послом, который, к слову, сам привез ему телеграмму или факс из ЮНЕСКО, решил познакомиться с мировой знаменитостью, потом, конечно, снова с друзьями.

Раскрутились, как говорится, на всю катушку. Вообще, надо особо отметить, на прежние, застойные мятые рублики и медные копейки раньше так не пили, как начали пить сегодня на хрустящие, свежие тысячи и миллионы. Одну только традицию сохранили: как прежде, так и сегодня не хватало на закуску. Хотя и здесь он наговаривает лишнего: раньше — банку кильки в томатном соусе под бутылку водки спроворить можно было всегда. Но вчера нарушили и эту традицию: закуски было вдосталь, как и водки. Водку выпили всю, а закуска еще осталась. Потому у Ашира было что взять с утра самому на зуб и потешить кота. Вот только курево вышло все. А без глотка дыма Ашир день не начинал.

В пепельнице упокоенно лежали окурки. Два из них вполне подходящие, один другого краше. Выбор был не из легких: наполовину искуренная французским послом настоящая гаванская сигара и зажженная, сразу же потушенная кем–то из своих почти целая, родной гродненской фабрики “Астра”. Хорошее соседство, приятное знакомство. Ашир колебался недолго, победило пижонство.

Он курил заморскую ароматную штучку, как отечественную гродненскую “Астру”, — в полный затяг, весь дым в себя, в легкие. И едва не потерял сознание, хватив натощак дармовой забугорной отравы. Хотел загасить, выбросить, но и в такой мелочи остался верен себе, своей упрямой натуре: страдать, так до конца. Мужественно и с достоинством, представляя себя уже где–то на Монмартре, потягивал заморскую штучку–сучку, пока не начало припекать пальцы.

Не обращая внимания на головокружное одурение, быстренько подхватился и по стенке, по стенке пополз в ванную. Откуда вышел свежий и бодрый, бритый и умытый. Вытащил из шифоньера лучший свой выходной костюм. На пиджаке еще с прошлого вечера висели все его регалии — медь, бронза, серебро, может, и золото. По пьянке нацепил, когда уже все разошлись. Медалька “За трудовую доблесть”, орденок “Веселые ребята” — “Знак почета”, многочисленные лауреатские значки. Ничего был иконостас и позванивал весело: раздайся грязь, говно плывет. Ничего, ничего. В том все и дело, что просто ничего.

Он суетливо, словно кто–то подсматривал за ним и поторапливал, стал снимать награды. Содрал с шеи и галстук: “Вот тебе, — показал зеркалу фигу. — Не носил и носить не буду. Батькову дочку признаете и в андарачке”. А цеплял он вчера по пьяни все эти причиндалы, потому что сегодня должен встретиться с министром. И сейчас Мастеру было стыдно за себя вчерашнего, за холопскую суетливость души и рук. Из Парижа только пальчиком поманили, а он сразу колокольцами рассыпался. Хотя договоренность о встрече с министром была давняя, еще до того, как получил приглашение ЮНЕСКО. Надо было как–то пристраивать учеников. Мастер надеялся выбить им в министерстве хоть какую–нибудь подачку. А заодно, если уж так сошлось, попросить, чтобы и ему оплатили дорогу до Парижа и обратно.

Просить за себя было стыдно, и он еще на подходах к министерству уже крепко завелся, не хотел, но открыл двери кабинета министра ногой. Пожалел, что рано начинает выплескиваться, только было уже поздно. А министр как и не заметил его демарша. И это было плохой приметой. За свою жизнь Мастер усвоил, если чиновник с первой минуты встречи угодлив и предупредителен, — добра не жди. На тебе же и отыграется. Угодливость предшествует отказу — азы чиновного искусства.