Елена Блонди - Прогулка [СИ]

— Нравится? — звякнул поднос, раздались шаги, приглушенные ковром, и Кира почувствовала, как он встал позади, совсем близко.

— Да.

— Калиго Атрей, самая красивая Брассолида. В ее крыльях есть тайна, поэтому они светятся в полете.

— Она уже мертвая, — печально сказала Кира.

Но все тут же забыла, потому что Вадим обнял ее, прижимая к себе, его ладони мягко, но уверенно легли на ее грудь под тонким хлопком рубашки.

— Все умирают, моя королева. Но кто-то успевает полетать, и еще посветить, сверкая. Атрей успела, и продолжает светить.

— Я, — Кира закрыла глаза, поворачиваясь осторожно, чтоб он не убрал рук, чтоб не отпугнуть его стуком сердца.

Подставляла лицо поцелуям, говорила, убеждая Мичи в том, что это совсем-совсем их ночь, и другой такой, наверняка, никогда не будет, а значит, нельзя бояться и откладывать. Думала, говорит вслух, но в тишине, рассеченной солидным тиканьем настенных часов слышалось только дыхание.

Диван, успела подумать Кира, когда он взял ее на руки, и волосы свесились почти к самому полу, нужно, чтоб на диван. Мы. Вместе.

Но мягкий свет сменился густым полумраком, в котором светлела большая кровать, поблескивал настороженный шкаф, закрывающий стену. И еще было окно, с полосой шторы.

Кира перед ноутом увидела уже виденную картинку. Это ее светлое лицо в полумраке, на белой подушке в изголовье большой кровати. И все случилось так нежно, так бережно и восхитительно, вспомнила она, закрывая глаза, чтоб не видеть мужскую обнаженную спину и свое лицо, счастливое, с гримасой боли на нем, с прикушенной, чтобы не застонать, губой.

Так… Так совершенно, как надо. Как мечтается всем принцессам, ожидающим сказочных принцев, и как же мало принцесс получают такое. Все больше грязные подъезды или неловкую возню в чужой комнате, в квартире, полной хмельных гостей. А то и еще хуже.

Нет. Маленькой Кире повезло.

Укладывая ее на свежие простыни, которые обнаружились под сдернутым покрывалом, Вадим сам стащил с нее джинсы и носки с цветочками, наклоняясь, чтоб поцеловать пальцы. Снял уже расстегнутую рубашку. Зацепил пальцами трусики, и Кира выгнулась, отпуская тонкое кружево с бедер, с коленок, на щиколотки. Из окна падал тихий свет, ее было видно, ему.

«Он говорил, я красивая», напомнила себе Кира, чтоб не волноваться под его внимательными глазами. И лежала, с раскинутыми руками, которые он прижал к подушкам, обхватив запястья, будто делал ее еще более голой.

— Ты моя Атрея, — сказал шепотом.

На булавке, пришла вместе с болью мысль, вот как оно, бабочкам, на булавке. И ушла, уводя с собой боль и оставляя на ее месте только счастье.

Нынешняя Кира сидела, страдальчески глядя и после отворачиваясь, не в силах дождаться, когда неумолимая картинка уйдет, сменяясь другой, которую она тоже вспомнила. Двое обнаженных на покрывале, на которое брошена еще одна простынка, в руках чашки с кофе, на блюдечках — обкусанные лепестки ветчины. Смеются. Счастливые любовники. Гордая маленькая Кира, он только что виновато сказал ей — прости, я не мог удержаться, хотел, но не мог.

Но в ослепительном счастье был крошечный спотык, его Кира поняла сейчас, а тогда пропустила, потому что верила, и еще, потому что хотела, чтоб все совершилось.

На большой постели, аккуратно заправленной, с которой мужчина сорвал дневное покрывало, там, под спиной Киры тихо похрустывало. Совсем тихонько, даже тише, чем в медпункте, где стелют простыню на жесткую клеенку.

Ты думала, ты поймала его собой, глупая бабочка Кира? А он заранее подстелил полиэтиленчик, чтоб не запачкать чужую кровать. Тобой не запачкать. Он говорил тебе, ничего не будет, Кира. И после говорил, я не смог удержаться. А сам приготовил все, зная, как это будет.

Кто кого поймал, Кира? А я тут сижу, пялюсь в монитор, гадая, как тебя оберечь. И не умею. Потому что невозможно вернуться в прошлое, изменяя его. Пора уже смириться, Кира, с тем, что прошлое не только прошло, но и совершилось. Неумолимо и неизменно.

Тихий шорох стоял в ушах, и это было так нестерпимо стыдно, хоть бейся о стену головой. Может быть, в других, менее совершенных обстоятельствах, это воспринималось бы по-другому. С юмором, например, или… ну не знаю, затруднилась Кира, честно пытаясь понять, не нагнетает ли она трагизма.

Но в комнате бабочек то, что случилось, стало ясно видимой точкой, к которой шел мужчина, уверенно вываживая свою рыбу, ловя свою Калиго Атрею. Место которой — в некой рамочке на некой стене. А не в светлом воздухе полета. И подстроенное им случайное счастье двоих становилось насквозь фальшивым.

— Господи, — прошептала Кира, ужасаясь. А ведь еще июнь впереди.

Окна в квартире распахивались в ночной ветер, он был хорош, нужен, потому что на город грянула внезапная июньская жара, которую от устойчивой жары августа отличали как раз свежие ветреные ночи, давая передохнуть от тяжести зноя. Легкие шторы надувались и падали, будто ночь дышала, пытаясь забраться внутрь, но светлая ткань мягко боролась, отталкивая, пропускала внутрь лишь ветер, делая из него тонкие летучие сквозняки.

Ночь. Совсем уже ночь. Кире стало страшно. Коты были рядом, ее коты, но иногда их теплая защита слишком мала, слишком домашня, и Кира всегда понимала, что одиночество котов не боится, живет рядом, сосуществуя. Да и сама она не боялась одиночества, никогда.

Никогда? Вопрос прозвучал одновременно с осознанием, а вот сейчас испугалась. Впервые? Уточнение прилетело комаром, от которого отмахнешься, а он снова тут, зудит, раздражая и обещая укус.

Это неважно, отмахнулась от уточнения Кира, неважно, было раньше или впервые, главное, нужно справиться со страхом сейчас. Где там Пеший, пусть ему икнется, может, по его щедрой милости Кира превращается в коллекционера собственных страхов. Вот и еще один.

Она посмотрела на экран мобильного, надеясь увидеть значок пропущенного вызова. Так жаждала спровадить Илью, и теперь злится, что с готовностью спровадился, сколько там у нас, ого, половина второго, а не позвонил.

— Я не злюсь, — поправила себя шепотом, — мне страшно.

Наверное, именно этот страх нужен Пешему. Или будет еще? А тут даже два страха. Первый — страх одиночества, когда совсем никто не придет защитить, если вдруг что. И второй — страх узнать, что случилось в июне.

«Второй страх — не страх, это твоя трусость, Кира. Оказывается, есть разница».

Она встала, выпрямляя затекшие колени, встряхнула подол тонкого платья, он упал мягкими складками. Жарко, очень жарко, но по плечам тонкое дуновение от края шторы, а вдоль спины — ледяные мурашки. И еще этот ужасный звук. На дальней окраине шла великая городская стройка, там днем и ночью тяжко ухала машина, забивающая сваи, и Кира смеялась, морщась — наш Мордор. Днем звуки терялись за прочими, а ночами выходили вперед, от своей дальности еще более жуткие, угрожающие.