Елена Блонди - Дискотека. Книга 2 [СИ]

— Да я и так помою. Работа такая.

— А ты почему молчишь, о своем брате? Думаешь, я забыл? Или ты сама о нем забыла?

— Не забыла, — ответила Ленка и замолчала.

Мимо ходили люди, смеясь и подворачивая на гальке ноги. Кто-то хмельной громко купался, плеща призрачные брызги и разбивая собой огненные змейки света. Ленка опустила голову. Было ужасно тоскливо, и понятно, что расскажи она, Гена все равно помочь ничем не сможет, он уже все ей сказал тогда, о незаконности. О безвыходности.

— Виделась с ним? Что молчишь? Дел ты накрутила, я знаю. И скажу тебе, хорошо, что не успела с пацаном переспать, совсем была бы фигня.

Подождал ответа и сел, ероша волосы и ладонью вытирая скулу.

— Та-ак. Переспала все же? Я правильно понял твое унылое молчанье? И что дальше?

— Откуда я знаю, что дальше, — с отчаянием сказала Ленка, — вот ты бы мне и сказал. Ты старше. Должен быть умнее. Наверное.

Гена усмехнулся, поворачиваясь к ней невидным в темноте лицом.

— Я уже тебе насоветовал, с умом. Да. Знаешь, говорят, утро вечера. Надо спать идти. А если что надумаю, скажу…Ну как же ты. Переспала. С братом. Пацаном совсем.

— Тебе привет передали, — поспешно прервала его Ленка, — звонил кто-то, я думала ты, а там мужик какой-то. Спросил Мишу Финке.

— Гм. Дальше.

— А что дальше. Я говорю, уехал. А он мне — привет Геннадию.

— Кому? Как назвал меня?

Ленка удивилась. Но вспоминая, кивнула, отряхивая руку от мелких камушков:

— Геннадио. Так сказал. Привет Геннадио.

— Ох, Мишка.

Гена встал. Ленка тоже поднялась, поднимая коврик и отдавая его Гене, а он, складывая, хмыкал, что-то обдумывая.

— Подожди. Чего это «ох, Мишка». Это он звонил, да? Это был Финке?

— Держи, я обуюсь.

Ленка держала сложенный коврик, а Гена прыгал, пихая ногу в сандаль. Потопал, отряхивая бока.

— Пошли. Ага, хозяин позвонил и на тебя, гостью, нарвался. Сделикатничал, не стал признаваться. Узнаю брата Мишу. Чего молчишь?

Ленка шла рядом, приводя мысли в порядок. Тот самый Миша Финке, который своими записками выдернул ее из одной жизни и показал другую. Не просто показал, а каким-то непонятным образом уже заставил ее измениться, и жить ее, эту другую жизнь.

— Он еще будет звонить? — они снова шли под цветущими ночными софорами, а те пахли растертой зеленью и слабо — свежим летучим медом.

— Не боись, вряд ли, — успокоил Гена, широко шагая и держа подмышкой свернутый коврик, — а вернется, я ему объясню. Если привет передал, то понял, что ты из-за меня там, у него. И понимает, что это важно и по-другому нельзя было.

— Ты и других там селил? Ну, анжелочек. Своих.

— Кого? А-а-а, — Гена засмеялся, — нет, дорогая блонди, не те у нас с Мишкой отношения, баб я к нему не вожу, хотя хата пустая. Для Мишки эта квартирка немножко как храм, я его уважаю, и для меня значит, тоже. И потом, водить туда мимо Женьки с Митяем, по лестнице, ну, не совсем же я урод. Ты — совсем другое дело. Я к тебе еще и поэтому не пристаю, в других местах некогда, а у Мишки — нельзя. Не позвонит. Не волнуйся.

В тихой квартире Ленка прошлась у стеллажей, разглядывая редкие снимки, засунутые меж стекол и прикнопленные к обоям. Всего четыре штуки, но на каждом хозяин квартиры. Стоит на песке, опираясь на лопату, лицо совсем черное от солнца, только зубы блестят и глаза в тени козырька. Сидит в лодке, подняв лицо к фотографу, улыбается, ужасно бородатый, в военной куртке и под ней полоски тельника. Еще в тени сосен, стволы высокие, как мачты, режут вдоль высокую фигуру, виден локоть и плечо, нога в сапоге, а за руку держится совсем маленькая девочка, бледненькая, серьезная, с корзиной, укутанной полотном. И на краю кадра глядит на них молодая женщина, профиль размытый, по щеке тонкие пряди волос из-под косынки. И тот, который Ленка увидела первым — с собакой и молчаливой толпой узкоглазых людей, она уже знала, сверяясь с тетрадями и надписями на обороте — стойбище эвенков, Саяны.

— Ты позвони, пожалуйста, — вполголоса попросила Мишу, глядя в светлые пристальные глаза на красивом взрослом лице со складками вдоль щек, — тебе я расскажу. Ты, наверное, один можешь знать, что мне делать, если я не могу без него. Позвони, ну, на этой неделе. А если нет, то я сама поеду, к Вальке. Расскажу ему все. Дальше просто будем вместе. Понимаешь? Пусть все хоть взорвись.

«Павлик. Имя ему очень подходит, он худой и беленький, с короткими волосами, а нос прямой, с мелкими веснушками. У Павлика слабые кости, вечно попадает в травму с переломами, лежал две недели с рукой в гипсе от самого плеча. Завтра на выписку. Нужно прийти попрощаться, пожелать ничего не ломать».

Ленка перечитала написанное, выдрала листок и смяла его. Такая ерунда. Хотелось написать так, как пишет Миша Финке, а получилось непонятно что, в котором совсем нет Павлика, его тихой улыбки и глаз, которые постоянно глядят куда-то в сторону. Ленка всегда кивала и улыбалась ему, а он хмурился в ответ, сводя светлые брови. Будто ему неприятно. И она уходила в другую палату, досадуя, с ощущением, что наткнулась на стенку там, где должна быть дверь.

Миша, как и сказал доктор Гена, больше не звонил, и ей было немного стыдно за свою горячую просьбу, высказанную шепотом. А еще снова пришли сомнения, именно после обращения к далекому хозяину квартиры. Пообещала, что поедет к Панчу, и уже прошла эта неделя, а Ленка боится. Ужасно хочет, тоскует, но — боится менять что-то в наступившем и уже привычном равновесии. Работа, дорога обратно, маленькая квартира, чтение и слова Миши, редкие прогулки с Геной, к которому на днях возвращается жена и сын. Скоро выходной, полчаса в автобусе, и все изменится.

— Так сильно ты, Малая, любишь, да? — язвительно спросила сама себя, умываясь и глядя в зеркало, запотевшее по краям, — так сильно, что боишься порушить все это, которое все равно не твое же!

Сегодня она работала в «травме», подменяла санитарку в отпуске. Снова палаты, ведро с водой, швабра и тряпка. Но вместо женщин, с животами горой или с младенцами на руках, — мужчины в гипсе, на кроватях под металлическими рамами. Душный воздух в палатах, запах курева, пота, и другого, мужского. Взгляды, равнодушные или веселые, иногда тоскливые. Костыли, прислоненные к спинкам кровати, падали с грохотом, если неловко толкнешь шваброй, и в палате раздавалась ругань или смех. Ленка уже перестала вздрагивать и смеялась в ответ, возя шваброй под кроватями, отодвигая в сторону растоптанные тапки.

Павлик лежал в третьей палате. И Ленка войдя, заранее улыбнулась, нашаривая в кармане нарядную шоколадину в золотой фольге. Он, конечно, снова насупится, вроде как обидится подарку, но Ленка уже приносила ему конфеты, и знала — он их любит.