Елена Блонди - Дискотека. Книга 2 [СИ]

— Такая красивая, — Павлик неглубоко и быстро дышал, руки лежали поверх простыни, пальцы сжимались и разжимались, — ты меня поцелуй, Лен, один раз. Я больше не буду. Просить. Только по-взрослому.

Его голос стал еле слышным, и Ленка нагнулась, рассыпая по его плечам свои волосы.

— Меня никто ж еще.

— Я тебе ничего не сломаю? — она убрала пряди, чтоб не мешали. Взяла руками его лицо, удобнее поворачивая к своему, — а то мало ли. Ну извини, шучу.

Это был очень нежный и очень бережный поцелуй, долгий-долгий. От Павлика пахло зубной пастой и слабо, но резко — лекарствами, а еще какой-то травой, наверное, это мама приносит ему всякие целебные отвары, думала Ленка, отрываясь от его губ, а он делал вдох и снова тянулся к ее лицу. И она послушно подставляла свои губы, целуя его второй раз. И третий. На третьем поцелуе он заснул, укладывая голову на подушку и приоткрыв рот, задышал спокойнее. Ленка выпрямилась, ее рука была крепко взята горячими пальцами. Она попыталась вытащить ладонь, но Павлик сжал руку сильнее, и она побоялась. Села удобнее, поворачиваясь к проему в общий, ярко освещенный коридор. И увидела Панча.

Он стоял, совсем рядом, в пяти шагах, прислонясь к стене, и смотрел, как Ленка сидит, держа руку в руке спящего мальчика. Которого только что целовала, долго, нежно, три раза подряд.

Ленку дернуло, будто кто-то с размаху огрел ее по спине. Она беспомощно смотрела на серьезное лицо, бледное, с худыми скулами, с черными волосами, что ложились вдоль шеи, спускаясь на плечо. Пошевелила губами, снова пытаясь вытащить руку, но Павлик сжал крепче, притискивая к груди.

— Валя! — гулко прозвучал в коридоре женский голос, — Валя, ты что застрял, пора, опоздаем же.

— Валя, — шепотом повторила Ленка, пытаясь увидеть Панча через стремительно набегающие слезы. Моргнула, открывая рот, чтоб сказать громче. Но Панч кивнул, повернулся и исчез за кафельной стенкой. Через мгновение его голос послышался вместе с быстрыми удаляющимися шагами:

— Иду, Вероника Пална, я тут.

— Скорее, — торопила сердитая Вероника, — давай бегом.

Каждое слово отдавалось у Ленки в груди, так резко, что казалось, Павлик услышит и проснется. Но он лежал неподвижно, все так же держа ее ладонь крепко прижатой к своим ребрам. Таким хрупким, стеклянным.

Миша Финке позвонил этим же вечером. Ленка сняла трубку на первом звонке, будто ждала его, и сердито сказала, вытирая другой рукой мокрые глаза:

— Алло. Миша, это вы?

— Гм. Я, — отозвался густой мужской голос, — а…

— Меня Лена зовут. Геннадий, то есть Геннадио ваш, он сказал, вы поймете. Не обидитесь. Потому что мне правда, очень надо было. По-серьезному.

— Хорошо. Лена.

— Так вот. Я тут читала, вы пишете. Миша, я можно на ты, потому что мы с Геной давно на ты уже. Вот. Я подумала, что человек, такой человек, ну я после расскажу, что подумала. Я насчет совета. Понимаешь, я все равно его люблю, хоть все перевернись. Не Гену, нет. Вальку Панча. Он мне брат. По отцу. И куча всего наслучалась. Я сама виновата, полезла, куда не надо. А сразу к нему я не могла, потому что сама виновата. Так что я решила работать, и когда долг отдам, то и поеду. А теперь он меня увидел, с Павликом этим! Я не могла не поцеловать, он же хрустальный! Ты знаешь, да? Хрустальные дети, у них кости ломаются всю дорогу. Я целый день просидела рядом, меня, наверное, уволят теперь, и наплевать. Завтра мне в родильном работать, но я потом вернусь, к Павлику, и может ночью тоже. А Панч взял и ушел, ни слова не сказал даже! Конечно, он там ждет, что я приеду, это же близко. Или позвоню. Может, он сам звонит мне домой сейчас, а меня нет. И вообще, ему сказали наверное уже, что я тут месяц. Больше месяца! Конечно, он обиделся. Что я не еду. Я ведь ему обещала. И говорила, что люблю. А сама не брала трубку! Миша!

— Да?

— Что мне делать теперь? Я не могу поехать раньше. Павлика увозят послезавтра. Не реву я. Я так. Немножко. Подожди.

Ленка убрала от уха трубку, вытерла нос платком, шмыгая и подвывая. И снова сердито закричала туда, в нагретую дыханием черную чашечку:

— Гена думал, чего-то умное мне скажет, а сам в кусты, а что, а утро вечера. И больше никто. Только вот ты, потому что я читала, я твои тетради прочитала, не все. Там непонятно есть, но много прочитала. И фотографии. И хорошо, что ты понимаешь. Что делать. Я тоже так и решила. В общем, если любовь, настоящая, то все сложится, как надо. Если Панч не понял, и не появится, я послезавтра поеду, как только Павлика заберет машина. Спасибо тебе. Я вот знала, что кроме тебя, мне никто. Ты прав. Мне сейчас кажется, что все ебнулось, что нужно срочно, туда, все объяснить. А оно не может. Ебнуться. Если настоящее все. Это же не книжка какая, где ах, увидел, не понял, и на двадцать лет поругались. Правда же?

— Конечно, — согласился внимательный Миша.

— Вот, — сказала Ленка и расплакалась, на этот раз от облегчения, — вот, я знала. Спасибо тебе. Миша, ты самый умный, я таких вообще никогда. Привет Геннадио я передам. Пока. Еще спасибо.

— А…

Но Ленка уже положила трубку. Ушла в ванную, умылась, шмыгая, вытерла горящее лицо полотенцем. В комнате свалилась на диван, свернулась, поджимая коленки к груди. И заснула, с нахмуренными бровями и выдвинутым подбородком.

Утром в субботу Ленка ехала в автобусе, таком, до щекотки под ложечкой уже знакомом. Она была тут осенью, проезжая холмы предгорий, нежного бежевого оттенка, золоченого солнцем. Была зимой, когда у скал, что вырывались из травяных бугров, светили снеговые пятна. И вот — лето. Те же самые места, но битком набитые яркими летними цветами по огромным заплатам сочно-зеленой травы. Если бы Ленка не волновалась так сильно, то обязательно удивилась бы. В Керчи вся трава уже выгорела на солнце, волнистая от курганов степь стала рыжей, до рези в глазах желтой под бледной синевой неба. А тут, совсем, казалось бы, недалеко, все сочное, зеленое. Но Ленке было не до сравнений. Она стояла в круглом углу задней площадки, стиснутая женщинами в смятых цветных сарафанах, мужчинами в перекошенных шортах разной длины. Отклоняла лицо от детских рук — кого-то родители держали на руках, и старалась ни на кого не наступить — кто-то там, на уровне взрослых коленок, вел свою самостоятельную детскую жизнь. Голова звенела от возгласов, детских криков, смеха и разговоров. Мысли мелькали, Ленка, спохватываясь, пыталась придумать, что скажет. Тут же память кидала ей, как мячи, обрывки воспоминаний, перемешанными картинками. Глаза Панча, его рука, и надкусанный пирожок на рваной газете, лист пальмы перед глазами, и вдруг — гребень Хамелеона, сиреневые крокусы, выбежавшие на грунтовку, такие нежные среди начала крымской зимы. И снова, глядя на плывущие над перекошенными чужими плечами цветочные поляны и зеленя, Ленка пыталась придумать слова, повторяя их, будто готовилась к экзамену.