Ласло Дарваши - В малом жанре

На этот раз ему досталось место номер 17. До самого конца поездки никто к нему не подсел. И в этот раз он так и не вынул из портфеля газету, а только смотрел в окно автобуса. Однако он не мог не вспомнить ту поездку, во время которой познакомился со своей бывшей женой. Теперь он сидел точно за тем местом, на котором тогда сидела она, сейчас оно было пустым, но ему было нетрудно восстановить в памяти детали знакомства с женщиной, которая тогда сидела рядом с ним. Ее приход перед самым отправлением, черные волосы, колени, выглядывающие из-под сумки, знакомство и разговор с ней… Все это, ее внезапное появление в скупщине, их поход в гостиницу и занятие любовью в гостиничном номере, показалось ему прекраснейшей историей, какой ему не довелось пережить ни до, ни после, да ему никогда и не доводилось слышать о чем-то подобном. И все это утро, вспоминая обо всем, вплоть до Ниша, и в Нише, и в скупщине, да и в любом другом месте в голове у него вертелась одна и та же фраза: «Все-таки это была любовь…»

В здание скупщины он и в этот раз явился через час после прибытия, сделал все дела, ради которых приехал, зашел в тот же снек-бар и выпил кофе, нанял на несколько часов, хотя в том и не было никакой нужды, так как усталости не чувствовал, номер в той же гостинице, правда, не тот, что семь лет назад, номер 113, а какой-то другой, но на том же этаже. И, заплатив за номер, улегся на кровать, не раздеваясь, одетый и обутый, и, несмотря на отсутствие усталости, сразу заснул.

В село на этот раз он не заезжал, а в Белград отправился вечером.

И на этот раз во время поездки он так и не вынул из портфеля газету. Да и в голове у него никаких мыслей не было, просто он смотрел в окно, хотя было уже темно. И только позже, когда было пройдено полпути, в память его вернулась та поездка семилетней давности. Но вскоре и она стерлась в сознании. Словно никакой женщины, знакомства и занятий любовью с ней, венчания, совместной жизни никогда и не было.

Кто-то может сказать, что его мысли были заняты чем-то иным и что в любой момент он может вернуться к размышлениям о той поездке и о той женщине. Но с течением времени все меньше оставалось надежды на это, потому что сейчас, когда круг замкнулся, этот человек все больше стал сомневаться в том, что описанное в этом рассказе вообще когда-то было.

«Добрый день, товарищ Виктор. Мы пришли по поводу пальто, о котором я вам говорила. А вот и Милорад», — что-то в этом духе произнесла мама, выталкивая вперед ребенка, а этот Милорад впервые в жизни оказался у портного, потому что до этого мама шила сама или изредка покупала. Портной Виктор, немец, жил в городе с каких-то доисторических времен, малорослый, сгорбленный, с седыми волосами, что пучками торчат из-под круглой шапочки, из ушей и из носа, смотрит на них сквозь стекла очков, кладет Милораду ладонь на плечо, натянуто улыбается и пропускает их в комнату. А там пальто, законченные и сметанные на живую нитку, брюки, готовые и недошитые, куски раскроенных материй на столе, две машинки «зингер», разнообразные ножницы, совершенно незнакомый мальчику запах. Маме со словами «не хотите ли чаю» предложено сесть на скамейку у окна. Мальчик садится на лавку первым.

— О, нет, нет, тебе садиться рано, — говорит Виктор, подходит к одной из машинок и возвращается с сантиметром, который выглядит просто как потрепанная зеленая матерчатая лента с черточками и цифрами, свернутая в рулон, — такое мальчик видит впервые в жизни. — Да, — продолжает Виктор, — что это я так спешу? Глянем сначала, из чего и как.

Мама встает, вынимает из сумки серо-зеленое сукно распоротой отцовской шинели, опять садится и кладет материю на колени.

— Это шинель моего мужа. Я думала сшить ребенку длинное пальто, размером побольше. Я сама ее распорола, материи должно хватить. А у вас на подкладку найдется?

— Поглядим. Немецкое сукно, добротное… — говорит Виктор и тут же обрывает свой комментарий, осознав, что произнес слово, которое в этой стране ненавидят…

— Партизанская, — продолжает мама. — Мой муж эту шинель в партизанах носил. Я потом пальто в темно-синий цвет покрашу.

— Лучше бы это сделать до шитья, — произносит портной, не глядя на нее, позволив рулончику сантиметра размотаться под собственной тяжестью аж до пола.

— Я думала, краска лучше возьмется, если потом покрасить, — извиняющимся тоном говорит мама, на что портной, теперь уже заметно рассердившись на то, что кто-то подвергает сомнению его знания, отвечает словами опытного закройщика и специалиста по окраске:

— Всегда лучше красить перед тем, как шить!

Теперь к ним приближается подмастерье, худой паренек лет пятнадцати-шестнадцати, в брюках с коротковатыми штанинами, видимо, из-за слишком сильно натянутых подтяжек, со вздернутой от рождения бровью и первым юношеским пушком на верхней губе и подбородке. В руках он держит толстую растрепанную тетрадь и химический карандаш.

— Пошире или поуже? Рукава подлиннее и пошире, или покороче и поуже? Что с пуговицами? Однобортное или двубортное? С подкладкой или без подкладки? — спрашивает Виктор, старательно демонстрируя отличное знание своего важного ремесла.

Мама, застигнутая врасплох, пожимает плечами и, наконец, произносит:

— Пусть немного побольше, чтобы хоть года на три хватило… С подкладкой, я уже говорила. Однобортное…

— Товарищ, дети в эти годы растут быстро. В первую зиму оно ему великовато будет, но к началу третьей станет тесновато. Ну да ладно, немного больше… — говорит Виктор, замеряя ширину плеч. — Тридцать восемь. Смотри, малый, не ошибись, — обращается он к подмастерью, который, послюнявив карандаш, записывает цифры в тетрадку. Затем меряет от плеча до колена. — Семьдесят два. — Подмастерье записывает. Следует измерение объема груди и талии, а также длины руки до ладони. Закончив, говорит мальчику: — Когда придешь в следующий раз и наденешь пальто, станешь солдатом, — и театрально, глубоко поклонившись, жестом приглашает присесть рядом с мамой. Потому что процесс еще не завершен. Надо оговорить сроки и стоимость. Мама еще не допила чай. «Каким еще солдатом? — мысленно спрашивает мальчик уродливого карлика. — Швабом или партизаном?»

— Сняли с какого-то немецкого солдата, — рассказывает отец вечером про свою бывшую шинель, после того как Милорад спросил его, действительно ли она была когда-то немецкой. — Я ее получил в последний год войны, когда еще лето было. Сделал из нее скатку и носил на ранце. Правда, иной раз она мне и летом, и осенью служила подстилкой. Но я ее берег, стирал два раза, гладил по-солдатски. Пойдешь служить — тоже научишься… Когда война закончилась, я мог сдать ее, но передумал. Все-таки она меня от холода защищала и от ветра. Для этого, собственно, и нужна шинель. Думаю, это она пулю чуть притормозила, которая меня в ногу ранила. Хотя никто в это не верит. Нет пальто лучше, чем перешитое из шинели. Лучше немецких только русские шинели и русские шубы. Но у них и морозы посильнее.