Виктор Устьянцев - Премьера

— Витя, твой выход. Не забудь первую фразу: «Или протянуть через дорогу веревку…» А вспомнишь первую — остальное само пойдет. Уж я-то знаю!

На этом проходе через сцену Виктор произносил всего две фразы, потом до следующего выхода у него был довольно большой перерыв, он укрылся в кулисе и стал наблюдать за зрительным залом. Он любил до начала спектакля или в антракте через щель в занавесе разглядывать зрителей, по выражению их лиц, по глазам, по жестам определять их впечатление, угадывать настрой.

Он тоже разделял зрителей на категории, но совсем не на те, на какие делил Заворонский. Для Владимирцева существовало лишь два типа зрителей: контактные и неконтактные. Одни сразу относились с доверием, недоверие других приходилось преодолевать постепенно, втягивая их в сопереживание, иногда этого удавалось добиться лишь к середине спектакля, а иногда так и не удавалось. Впрочем, это зависело не только от актеров, но и от пьесы.

Классику обычно смотрели постоянные зрители, наиболее контактные, они могли один и тот же спектакль посещать несколько раз, нередко ходили просто на нового исполнителя той или иной роли или на кумира. Сегодня к ним добавились еще и школьники старших классов, их привели для усвоения программы учителя литературы, сидевшие в проходах как сторожа. Галерку, как всегда, занимали студийцы, знакомые и родственники актеров и администрации, пришедшие по контрамаркам, а также студенты близлежащих вузов, тоже наиболее постоянные и наиболее категоричные в своих оценках зрители.

И вдруг Владимирцев увидел среди них Федора Севастьяновича Глушкова и сначала даже не поверил своим глазам. Всю концовку второго акта он был свободен и, выждав, когда в зале вспыхнет свет, окончательно убедился, что не обознался: на галерке среди студийцев действительно сидел Федор Севастьянович Глушков.

«Неужели он пришел больной? Зачем? Волнуется за меня? Но он мог бы сесть и в партере, и даже в директорской ложе, а не лезть на галерку… А может, он и не болен вовсе? Может, он специально все это подстроил? А зачем?»

В антракте он пытался отыскать Заворонского, но тот за кулисы не заходил.

— Вы не видели Степана Александровича? — спросил Виктор Эмилию Давыдовну.

— Он с гостями занят. Опять какие-то представители прибыли из республиканского Министерства культуры.

Сегодня и вправду директорская ложа была полным-полна, и Степан Александрович сидел не на своем привычном месте, а в дальнем углу ложи.

— А я только что видел Федора Севастьяновича! — сообщил Владимирцев. — На галерке!

— Не может быть! — притворно удивилась Эмилия Давыдовна. Она притворилась настолько естественно, что Виктор сразу догадался обо всем.

— Я видел его собственными очами и даже имел удовольствие говорить с ним, — рассчитанно соврал Владимирцев.

— Я же ему говорила, чтобы он ни в коем случае не слезал с галерки! — возмутилась Эмилия Давыдовна, и Виктор убедился, что она действительно в курсе дела. Эмилия Давыдовна, поняв, что она слишком легко попалась на эту приманку, запоздало спохватилась.

— Вот паршивец! — патетически воскликнула она. — Он же мне сказал, что у него температура… — Тут Эмилия Давыдовна окончательно сконфузилась и неуверенно добавила: — Витя, я, право же, тут совершенно ни при чем… — чем окончательно убедила его в том, что против него был затеян какой-то заговор, инициатором и вдохновителем которого скорее всего является Федор Севастьянович Глушков…

Он даже и не мог подозревать, что инициатором и вдохновителем этого заговора был Степан Александрович Заворонский.

А произошло все так.

О том, что Заворонский притащил из Верхнеозерского театра Владимирцева именно на главную роль в пьесе Половникова, догадывался пока только Глушков. Когда он увидел, что Заворонский преднамеренно обкатывает Владимирцева пусть даже на проходных ролях, но вписывая его именно в тот состав, которому скорее всего и предстоит играть в пьесе Половникова, то спросил прямо:

— Степка, а ты не хитришь?

— Хитрю, — честно признался Степан Александрович. — Иначе нельзя. Иначе его сразу сожрут завистники.

— Да уж потихоньку начинает обгладывать его кости.

— Знаю. Подбельский обнюхивает. Пока, правда, чисто интуитивно. Без озлобления.

— Семка — хороший актер.

— Не спорю, — согласился Заворонский.

— Тем более у него нет оснований для зависти. Но он наловчился пользоваться чужой добротой и чужой глупостью. Ибо доброта бессильна даже перед подлостью, а подлость всесильна. Если глупостью она пользуется привычно и повседневно, как зубной пастой, то доброта ее шокирует и озлобляет. Вот почему так ненавидят люди злые людей добрых. Ненавидят за чувство, на которое не способны сами.

— Что-то уж больно мудрено ты завернул, Федор Севастьянович. Я никак не расшифрую.

— И все-таки попытайся расшифровать. Знаешь ли ты, например, почему Подбельский, неплохой в общем-то актер, решил стать режиссером?

— Это разные профессии, — уклончиво ответил Степан Александрович.

— Но ты ведь тоже из актеров, а вот стал даже не просто режиссером, а главным.

— Я-то совсем по другой причине, — вздохнул Степан Александрович. — Ты же знаешь.

— Знаю, голос сел.

— И не только. Хотя и это. Может быть, это — главное. Но не только это. Знаешь, иногда хочется попробовать себя и в чем-то ином: а получится ли?

— Ну, получилось. Ты доволен? — Глушков пристально посмотрел в глаза Заворонскому и повторил: — Доволен?

— Нет.

— То-то и оно! А все-таки почему Семка Подбельский, хороший актер, обласканный и в театре, и в кино, и на телевидении, скажем так — признанный актер, решил стать режиссером?

— Очень просто: он захотел, чтобы в нем умирали все актеры, — усмехнулся Степан Александрович. — Но не из зависти же!

— Не только, конечно. И пожалуй, не столько. Из желания властвовать. Если хочешь — из честолюбия. А честолюбие может стать или великим стимулом, или орудием убийства, особенно честолюбие уязвленное.

— Ну, это надо еще доказать, — усомнился Глушков.

— А ты возьми и докажи.

— Каким образом?

— Возьми да и заболей, скажем, послезавтра.

— Ты с ума сошел? А кто же заменит?

— Ну, скажем, Подбельский.

Федор Севастьянович подумал и согласился, хотя и не совсем охотно:

— Быть может. Роль он знает…

— Или Владимирцев, — прервал его Степан Александрович.

— Да ты совсем спятил! — испугался Глушков. — Ты его же и провалишь!

— Спасибо и за то, Федор Севастьянович, что ты подумал о провале Владимирцева. Но он не провалится.

— Ой ли? — усомнился Глушков. — Степка, а ведь ты не собой рискуешь, а им. Не совестно?

— И собой тоже…

— Но в меньшей степени. Ты уверен, что имеешь право?