Виктор Устьянцев - Премьера

— Там одна фраза очень неуклюжая, тяжелая для произношения, что-то вроде «ехал грека через реку». По-моему, ее надо изменить.

— А ну-ка, давай пройдемся по тексту. — Глушков усадил актрису на диван, сам остался стоять и скороговоркой, без всякого выражения произнес: — «Я ей говорю, что нельзя так, а она настаивает: только так и можно прожить».

— «А вы бы ее не слушали, мало ли что она наговорит», — тоже скороговоркой и без всякого выражения произнесла актриса, покосившись на Половникова.

— «Так ведь как же не слушать?»

— «А вот так и не слушайте! Или слушайте, но поступайте по-своему. Женщина хитра, а мужчина умнее. Уступая десять раз в мелочах, он лишь усыпляет бдительность женщины, чтобы она легко уступила всего один раз, но в главном…»

Половников невольно прислушивался к тому, как они даже не проходились по тексту, а гнали его, сглатывая окончания слов… Но вот актриса подняла указательный палец, откинулась на спинку дивана, ее лицо стало вдруг строгим, высокомерным, она с едва скрытым презрением произнесла:

— «Уж и немолоды вы, а все учить вас надобно!»

Глушков тоже вдруг преобразился: ссутулился, глаза его искательно забегали, голос стал глухим, виноватым:

— «Так ведь недаром сказано: «Век живи — век учись». Я вам премного…»

— «Ах, оставьте! Льстивость у вас от лености ума. Однако мне пора в путь. В путь, в путь!» — Актриса села прямо и обыденным голосом пояснила: — Вот это место. Во-первых, само слово «льстивость» трудно произносится, да еще рядом с леностью. И потом это «в путь, в путь!» слышится как «тьфуть!..»

Тут внимание Половникова отвлек новый посетитель: в кивере с пером, красном кафтане, сапогах с голенищами до самого паха и при шпаге. Сдернув кивер и помахав им в поклоне, он произнес густым басом:

— Позвольте засвидетельствовать вам наше глубочайшее…

— Саша, потише, я и без тебя оглохла, — сказала Анастасия Николаевна и тут же в трубку: — Извините, это я не вам.

Но Саша не обратил на ее предупреждение никакого внимания и еще более оглушительно произнес:

— О владычица наша всесильная! — и, опрокинув кивер, протянул его Анастасии Николаевне.

Она, не прерывая разговора по телефону, опять выдвинула верхний ящик стола, достала оттуда две узенькие полоски каких-то бумажек, вероятно контрамарки, и бросила их в кивер. Обладатель его склонился еще ниже и попятился к двери, пока не уперся оттопыренной шпагой в живот вошедшему человеку среднего роста в сером костюме и желтых остроносых ботинках с модным нынче высоким каблуком. Судя по тому, как отпрянул в сторону обладатель густого баса и кивера, как примолкли Глушков и актриса, как собралась, будто перед прыжком, Анастасия Николаевна, это и был Заворонский.

Он быстрым взглядом окинул приемную и тотчас направился к Половникову:

— Александр Васильевич?

— Так точно! — по-военному ответил Половников и встал.

В это время в дверь просунул голову кто-то и, видимо не заметив Заворонского, крикнул:

— Эй, люди! В нижнем буфете выбросили кур. Парные и к тому же отечественные.

Люди встрепенулись, мелькнул в проеме двери кивер, за ним исчезла Анастасия Николаевна, крикнув на ходу: «Степан Александрович, я на минутку отлучусь!» Глушков, пропуская вперед актрису, говорил:

— Тошенька, а что, если мы эту фразу переделывать не будем, а выкинем совсем? Тогда это «Ах, оставьте!» прозвучит даже лучше, можно чуть прибавить наигранного раздражения…

Когда все вышли, Заворонский распахнул дверь в кабинет и предложил:

— Прошу!

Кабинет был большой, но всего об одно окно, и в нем царил полумрак. Однако Половников успел одним взглядом оценить роскошь его убранства: громадный резной письменный стол из красного дерева, инкрустированный перламутром, кресла на тонких гнутых ножках, обтянутые шелком и отделанные бронзовыми узорами, диван с высокой резной спинкой, над ним овальное зеркало, оправленное в бронзовую раму, и старинная хрустальная люстра, в подвесках которой переливались все цвета радуги, — все было музейно и таинственно, даже воздух казался каким-то старым и тяжелым.

И Половников вдруг почувствовал, что робеет.

Должно быть, Заворонский догадался о его состоянии и, давая ему возможность освоиться, не сразу начал разговор, а сперва зажег люстру, переставил на окно гжельских мастеров фарфоровую вазочку с красными гвоздиками, перекинув маленький рубильничек, отключил телефоны, переложил с одного края письменного стола на другой стопку бумаг, достал из инкрустированной перламутром же деревянной сигаретницы пачку «Мальборо», ронсоновскую газовую зажигалку, положил их перед Половниковым и опустился в стоявшее напротив кресло.

— Я прочитал вашу последнюю повесть, и она мне понравилась…

— Спасибо.

— Мне бы следовало самому к вам поехать, да как-то не выбрался. Поэтому я решил пригласить вас сюда. Как вы, очевидно, догадываетесь, вовсе не для того, чтобы сказать вам мое мнение о вашей книге.

— Догадываюсь. Но я пьес не пишу.

— А если попробуете? — Заворонский испытующе посмотрел на Александра Васильевича и улыбнулся.

— Не мое это дело, я прозаик. Нет, нет, я и пробовать не стану, — решительно заявил Половников.

— Но у вас же в повести все есть для пьесы. Не надо ничего добавлять, выдумывать, необходимо лишь перевести ее на язык драматургии, по существу, сделать инсценировку.

— Вот этого-то я и не умею делать.

— Конечно, у драматургии есть свои особенности… — И Заворонский стал подробно объяснять эти особенности. Половников слушал с интересом, хотя ничего нового в принципе для него Степан Александрович не сообщил, но он говорил так увлеченно и убедительно, что вопреки своему первоначальному намерению категорически отказаться Половников вдруг уступил:

— Можно попробовать. Но я не уверен, что у меня получится что-нибудь путное.

— А я почему-то уверен, но не хочу вам сейчас навязывать свои рекомендации, ибо они могут оказаться не только полезными вам, а иногда могут и повредить. Боюсь, что за многие годы работы я уже к чему-то притерпелся и начал мыслить стандартно. А штамп в драматургии особенно опасен. Вы же человек свежий, возможно, и форму найдете какую-то свою, и стиль…

Но Половников ни формы, ни какого-то особого стиля не искал, а просто перелицевал повесть, сделал ее инсценировку. Но и эта, казалось бы, элементарная работа шла у него трудно. Повесть просто даже по объему не укладывалась в те семьдесят — восемьдесят страниц, которые нужны для пьесы, пришлось сокращать какие-то второстепенные сюжетные линии, но стоило их убрать, как вдруг обнаружилось, что порваны весьма важные внутренние связи, без которых сюжет разваливается, поступки становятся недостаточно мотивированными. Он даже и не предполагал, что повесть его написана так плотно, что все в ней так взаимосвязано и логично, каждый эпизод уложен именно в то место, какое ему и надлежит, все выверено и продумано. А ведь когда он писал ее, то вовсе и не мучился над тем, куда положить эти эпизоды, они ложились сами как-то естественно, и внутренние взаимосвязи тоже устанавливались как бы сами собой по мере развития характеров, в соответствии с поступками героев.