Виктор Устьянцев - Премьера

«Вопрос в стихах явно адресован мне, наверное, он ждет, что я сейчас же отвечу на него, но что ответить?»

Антонина Владимировна долго прислушивалась к себе, еще раз перечитала стихи, они ей понравились еще больше, чем в первый раз, хотя, может быть, не так уж и взволновали, впечатление от них было настолько рассудочным, что ей самой стало как-то страшно: «Видимо, я и в самом деле холодна как рыба, — грустно подытожила она. — Может быть, Геннадий был в этом абсолютно прав и ушел от меня не случайно…»

Вероятно, печальный вывод сей наложил на ее лицо какие-то дополнительные штрихи, и, когда она вышла из кабинета Александра Васильевича, Серафима Поликарповна неподдельно встревожилась:

— Что с вами, Тонечка? На вас же лица нет! Сашенька обидел? Вот уж я ему… — Серафима Поликарповна метнулась в кухню, Антонина Владимировна, не поймав ее на лету, поспешила за ней и вслед за Серафимой Поликарповной остановилась в изумлении.

Александр Васильевич, облачившись в фартук, поджаривал сразу на двух сковородках гренки, выражение лица у него было озабоченным, сосредоточенным именно на гренках, и он по-студенчески, но без всякого слуха, тенором напевал:

— Ах, гренки! Ах, гренки! Никто такими вкусными, никто такими грустными, никто такими милыми, а может быть, унылыми не-е ел вас! — басом завершил он и бросил в рот очередную порцию гренок, опять обнажив два темных провала вместо отсутствующих зубов.

— Ага! Попался! — воскликнула Антонина Владимировна и, удачно проскользнув между Серафимой Поликарповной и косяком двери, схватила Половникова за руку: — Воришка! Гаргантюа и Пантагрюэль! Кот и повар! Кто еще? — Она, вспоминая, замерла лишь на мгновение, но его оказалось вполне достаточно, чтобы Половников вдруг завопил:

— Шпионы! Диверсанты! Мата Хари! Кто еще? — У него тоже произошла заминка, которой не замедлила воспользоваться Серафима Поликарповна:

— Дети! За стол! — И еще строже добавила: — Но сначала помойте руки!..

И Антонина Владимировна вдруг почувствовала себя ребенком, вот таким же строгим голосом поднимала с постели мать, а вставать так не хотелось! Наверное, все постели под утро становятся более уютными, чем с вечера, если вставать надо рано, не нежась…

А она любила понежиться, потому что, по привычке просыпаясь рано, в половине седьмого, не всегда засыпала потом, хотя могла спать еще часа полтора, а то и все два. И первое время после ухода Геннадия она даже как-то наслаждалась тем, что ей необязательно вставать и готовить ему завтрак, которого он никогда не съедал, но неизменно требовал. Пожалуй, это был даже не ритуал и не столько привычка, сколько потребность в самоутверждении. Она потакала и этому его капризу, но утвердиться не помогла, и он ушел, предчувствуя, что иначе она взорвется и выгонит его. Он был не так уж глуп, пожалуй, по-своему и умен и ушел сам, избавив ее от ненужных уже объяснений. Но в самый последний момент, еще надеясь на что-то, предложил:

— А может, одумаемся?

Ей решительно не в чем было раскаиваться перед ним, и она холодно спросила:

— А собственно, о чем ты?

Он как-то сразу понял, что не прав, и ушел тихо.

Вот это ее больше всего и угнетало! Если бы он произнес хоть одно слово упрека, ей было бы намного легче. Но он не произнес и оставил ее с ощущением собственной вины. Никакой вины она за собой не знала, а вот без вины виноватой себя чувствовала. Почему?

Скорее всего потому, что никогда его не любила, но и вышла за него не из жалости — жалость к нему она испытала лишь после того, как за ним захлопнулась дверь. Нет, она пробовала соединить свое одиночество с его одиночеством. И вот ничего из этого не вышло! А может, она все-таки виновата, хотя бы в том, что попыталась соединить их одиночества? Но тогда в такой же степени виноват и Геннадий: ведь он же чувствовал, что любви нет, оба они просто ищут выход.

Половников опять нависал над ней, теперь уже не грозно, а как-то растерянно. И Антонина Владимировна вполне понимала его растерянность: он ждал ее суда, вернее, приговора не стихам его, а ему самому, веря, что в его стихах она почувствует не просто его искренность, а полнейшую раскрытость для вынесения приговора.

Но она не решилась произнести этот приговор, не потому что он мог оказаться несправедливым, а потому лишь, что она не имела права его вынести. И не хотела делать этого вот сейчас, когда его ждали. И это был не каприз ее, а чувство справедливости, ибо сама она еще не имела ни мнения, ни тем более ощущения справедливости или несправедливости, а потому и растерялась…

Выручила ее опять же Серафима Поликарповна.

— Дети! — повторила она требовательно. — А ну, марш мыть руки. И с мылом!

Они переглянулись и понимающе улыбнулись.

Наверное, вот в этот момент все и началось.

Опять получилась та же сцена, они никак не могли пройти в дверь одновременно, уступая друг другу, и теперь уж это развеселило Серафиму Поликарповну.

— А ну-ка, не шалите! — строго сказала она и решительно взяла за плечо Александра Васильевича, отстраняя его от двери: — Саня! Ну, будь мужчиной!

Он, опамятовавшись, отступил так поспешно, что Антонина Владимировна теперь уж без всякого стеснения расхохоталась:

— О рыцарь благородный… — и, поднырнув ему под руку, выскользнула в коридор, ткнула пальцем в клавишу выключателя и закрылась в ванной на задвижку. Переводя дыхание, она постояла у двери, услышала, как он дернул ее и отошел, и только после этого обернулась к вмазанному в голубую плитку зеркалу над умывальником и пристально всмотрелась в свое отражение.

И увидела в нем что-то такое, что заставило ее вздрогнуть и насторожиться. Вероятно, сработал инстинкт самозащиты, ибо это «что-то» было не чем иным, как выражением незащищенности и растерянности, столь не свойственным ее лицу. Она попыталась вспомнить, сколько раз старалась тоже перед зеркалом выработать такое выражение для соответствующей роли, и только теперь убедилась, что ни разу ей это по-настоящему не удавалось.

А вот сейчас оно пришло помимо ее воли, и ей долго не удавалось стереть с зеркала это выражение. Но она была актрисой, умела управлять собой и постаралась успокоить себя; умылась холодной водой, тщательно причесалась на свой привычный прямой пробор и вышла, настроившись деловито. Но все ее с таким трудом добытое настроение вдруг рухнуло, едва она увидела возле двери переминавшегося с ноги на ногу, растерянного, абсолютно беспомощного Половникова. Застигнутый на «месте преступления», он, опасливо глянув на кухонную дверь, за которой мелькала Серафима Поликарповна, еще более растерянно пролепетал:

— Извините… я как-то, пожалуй, некстати… Но мне вовсе не безразлично… Вы прочитали?